он ощупывает свое лицо, шершавые пальцы изучают каждую вмятину, каждую морщинку, по которой струятся капельки пота.
«Дорогие мои», — повторяет он уже громче и косится на двух парней; тяжело вздыхая, они валяются на койках и обмахиваются белыми тряпками, натянутыми на короткие захватанные грязными пальцами палочки, отчего тряпки делаются похожими на незамысловатые флаги.
Помещение квадратное, посреди черного, давно не обметавшегося потолка, словно собачий намордник, щерится патрон без лампочки, заключенный в предохранительный, сплетенный из проволоки колпак. Только двери сверкают свежей белой краской, они вызывающе чисты. Иллюзию совершенства нарушает лишь грубая дверная скоба, которую кто-то прибил небрежно и неумело. Он ухитряется рассматривать себя в зеркало и напряженно следит, как лицо, отражаясь в разбитом стекле, веером разбегается в неизвестность; потом вытягивает из кармана блестящих черных штанов свисток, обмотанный проволокой, сжимает его губами, зубами впивается в его бакелитовую поверхность. Он имитирует стремительные, нервные движения судьи, свистит, и ему кажется, что и этот хрипловатый свист тоже теряется где-то в пустоте, рассеивается в этой душной коробке, между грязных, липких стен, деревянным платяным шкафом, умывальником и тремя койками.
— Придется мне подыскать новый, — оборачивается он к лежащим на койках парням, которые сейчас раскуривают сигареты. — Не чистый звук. Я этого не выношу. Свисток так уж свисток. Звук у него должен быть короткий, решительный, ясный.
«И чего я тут распинаюсь, — снова вздрагивает он. — Ну стоит ли совершенно посторонним людям говорить о вещах, о которых говорить я уже не имею права? Стоит ли вообще объяснять им что-либо, когда они так страшно далеки мне (или я сам очень далек от них?) и едва ли в состоянии меня понять? А возле тех, что здесь валяются и покуривают, есть свободная койка посредине (и тут должна быть своя середина!), в каких-нибудь пяти шагах от меня, но я этих шагов никогда не сделаю, во всяком случае, теперь не сделаю, а скоро начнется это, и они будут молчать, как молчат сейчас, и растерянно курить, сливаясь с красным, жарким огоньком сигареты.
Снаружи раздаются шаги, скрипят неровные доски коридора. «Уже», — пронеслось у него в мозгу. Бросив свисток на пустую койку, он подбегает к зарешеченному окну. И видит только ноги, множество ног, двигающихся в одном направлении, множество туфель и ботинок, которые поднимают в воздух тучи пыли. Судорожно схватившись за прутья решетки, он потряс ими и вздохнул: «Дорогие мои».
— Что с вами? — уныло спросил парень с правой койки; запустив пальцы в густую рыжую шевелюру, он даже приподнялся на локте.
— Нет, нет, ничего. Откуда вы взяли?
— Да так. Не принимайте все это близко к сердцу. Такие вещи вас не должны волновать.
— Хорош денек сегодня, — медленно ответил он. — Закат колоссальный. — Он судорожно сжал прутья. — Посмотрю-ка, что там творится. Чудесно нынче.
— Отойдите вы от окна. Еще разозлите кого-нибудь ненароком. Лучше всего сидеть. Сидеть и ждать.
«Да, ничего другого мне не остается, придется выслушать советы этого типа», — он отдернул руку от решетки и снова подошел к зеркалу.
— Вы здесь впервые? Правда, в первый раз?
— Я рассчитывал до обеда зайти в универмаг и купить себе новый свисток. Но не купил. В чужом городе приезжему трудно — не разберешь толком, где тут магазин.
— Магазин в любом городе помещается на площади. Это вы могли бы уж знать. Но в воскресенье все магазины закрыты. В воскресный день уважающий себя человек за покупками не пойдет. Разве что за пивом.
Шаги удаляются. Значит, не они. А может, их просто прогнали, загородили дорогу. И снова тихо, и около забранного решеткой окна — топот ног; в помещении сделалось темнее, как будто опустили жалюзи; теперь ему страшно подступить к окну, он хватается за створку шкафа, она распахивается с жалобным скрипом; так что становятся видны три костюма, аккуратно повешенные на плечики.
Перевернувшись на койке, третий цедит сквозь зубы:
— Закройте шкаф!
Потом раскуривает сигарету, потягивается и, закрыв глаза, пускает через нос кольца дыма.
— Не придавайте этому значения. Даже если вы здесь впервые, — рыжий обхватил свои колени, — твердите, что вы все представляете себе только так, и никак иначе. Тут они вам даже сказать ничего не посмеют. Судья имеет право на свою правду. На то он и судья.
— Столько ног… — судья смятенно кивает на задернутое решеткой окно. — И конечно, бессовестно шлепают по газонам.
— Вы их боитесь?
— Закройте же шкаф, меня бесит эта створка, — брюзжит третий.
— Они меня ненавидят?
— Вы навязали им свою волю. Таких всегда ненавидят.
— Я хотел быть вместе с ними. Я был с ними.
— Вы хотели им угодить.
— Закроете вы шкаф наконец или нет?
Услышав грубый голос, он обеими руками захлопывает створки шкафа.
— Как-то я попал в один старый отель. Тогда я еще судил районные матчи. Там тоже был такой шкаф. Точь-в-точь.
— Не желаете закурить?
Рыжий слезает с койки и вынимает портсигар из кармана черной сатиновой рубашки.
— В тот шкаф я положил свою шляпу. А дверцы захлопнулись. И никакими силами нельзя было их открыть. Так и ушел без шляпы. Может, она до сих пор там лежит. Коричневая фетровая шляпа с зеленой ленточкой. Отличная шляпа.
— Прикуривайте.
— А вы на поле тоже с сигаретами бегаете?
— Вы не смеете отречься от своей правды. Вы должны держаться за нее обеими руками, и вам все поверят. Должны поверить. Судье обязаны верить. Кому же еще верить, если не судье?
Снова слышны шаги. «Сейчас, — и у него екает сердце. — Дорогие мои! Они уже здесь. Я знал, что они придут. Все эти ноги, которые мелькали мимо забранного решеткой окна, ввалятся сюда. Они войдут, и потом уже не будет этой кельи под названием «С у д е й с к а я», останется только паутина, одна паутина, и я в ней пропаду, как ничтожная, беспомощная мушка. Эти двое не пропадут, а я пропаду. Эти двое, возможно, останутся с пауками — они ведь невиновны и могут спокойно курить, а меня опутают со всех сторон тонкие нити, и я уже не смогу двигаться».
— Откройте, — гудит чей-то низкий голос.
Его лицо искажено, он прижался к шкафу.
— Куда вы претесь? Помнете мне костюм. — Третий парень вскочил с койки и растер ногой окурок. — Забыли, где ваше место?
2
— Мгновение — и вы дома.
— Не верится.
— В воскресенье поезда всегда прибывают точно по расписанию.
— Вы здесь выходите?
— Нет, через две остановки.
— Несносно, правда?
— Привычка. Да вы бы тоже хоть раз в две недели выбрались навестить свою семью.
— А почему вы не поменяетесь? Не переберетесь поближе?
— Жена возражает. Получила в наследство дом и теперь