Читать интересную книгу Дневник чумного года - Даниэл Дефо

Гораздо тоньше оценил эстетику Дефо Энтони Берджесс, известный английский писатель и литературовед: "Его романы слишком совершенны, чтобы быть похожими на романы; они воспринимаются как кусок реальной жизни. Искусство слишком глубоко запрятано, чтобы быть похожим на искусство, и поэтому искусство Дефо часто не принимают в расчет" {Burgess A. Introduction to: D. Defoe. A Journal of the Plague Year. Penguin Books, 1976. P. 7.}.

Дефо и сам не стремился, чтобы его книги считали романами. В предисловиях к "Робинзону Крузо" и "Молль Флендерс" он истово убеждал читателя: перед ним не вымысел, а документ - подлинные мемуары. А для "Дневника Чумного Года" и предисловия не понадобилось: даже современник Дефо доктор Мид, автор "Кратких рассуждений о чумной заразе", воспринял "Дневник" как подлинное историческое свидетельство времен Великой лондонской чумы.

Одна из главнейших черт повествовательной манеры Дефо - достоверность, правдоподобие. О чем бы он ни писал, даже об опыте общения с привидениями, он стремился к созданию эффекта максимального правдоподобия. После публикации "Правдивого сообщения о появлении призрака некоей миссис Виль" (1705) многие уверовали в возможность общения с потусторонним миром. "Мемуары кавалера" (1720) - как и "Дневник Чумного Года", о чем говорилось выше, - даже некоторые искушенные литераторы воспринимали как подлинный исторический документ, созданный очевидцем событий.

В стремлении имитировать подлинность Дефо не оригинален: интерес к факту, а не к вымыслу - характерная тенденция эпохи, переросшей рыцарские романы и требовавшей повествований о себе самой. Угадывая эту тенденцию, еще предшественница Дефо Афра Бен в предисловии к роману "Оруноко, или Царственный раб" заверяла читателей: "Предлагая историю этого раба, я не намерена занимать читателей похождениями вымышленного героя, жизнью и судьбой которого фантазия распоряжается по воле поэта; и, рассказывая правду, не собираюсь украшать ее происшествиями, за исключением тех, которые действительно имели место..." Однако на деле ее роман полон самых неправдоподобных совпадений и приключений. А вот Дефо удалось не просто декларировать достоверность, но и создать ее иллюзию, неотразимость которой действует и поныне.

Как же это удалось? На чем основано ощущение неподдельности рассказа?

Прежде всего, семантика достоверности заложена в самой форме повествования от первого лица {См. об этом подробнее: Атарова К. Я., Лесскис Г. А. Семантика и структура повествования от первого лица в художественной прозе. (Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 35. 1976. Э 4.)}. И не случайно все романы Дефо написаны в этой форме: автор как бы хочет сказать, что это не вымысел, а подлинные мемуары или дневники, правдивая история, быль. Ведь повествователь прямо утверждает: "Это произошло со мной самим" (как в "Робинзоне Крузо"), или (как в "Дневнике Чумного Года") - "Я только рассказываю о том, что знаю, что видел сам, о чем слышал, об отдельных случаях, попавших в мое поле зрения". Что же может звучать убедительнее для неискушенного читателя?

На самом-то деле повествователь, конечно, вымышленный. Дефо ко времени Великой лондонской чумы не исполнилось и шести лет. Так что, несмотря на всю свою памятливость, он пишет, опираясь более на свидетельства очевидцев, чем на собственные наблюдения {Правда, в предисловии к "Должным предуготовлениям к чумной эпидемии" Дефо утверждает, что "прекрасно помнит последнюю лондонскую чуму, которая поразила страну в 1665 году", но в какой мере следует принимать это утверждение на веру - не ясно.}.

При этом в форме повествования "Дневника Чумного Года" есть свои особенности, отличающие это произведение от других романов Дефо. Если Робинзон Крузо, Молль Флендерс, полковник Джек или другие герои английского романиста повествуют о собственных приключениях, причем рассказ их, как правило, охватывает всю жизнь героев, от детства или юности до зрелости или старости, то здесь повествователь выступает лишь как хроникер исторического события, длившегося немногим более года. И в центре внимания само это событие и общество в целом, а не судьба одного лица. Сведения же о повествователе настолько скудны, что уместятся в одну-две строки: торговец шорными товарами, родом из Нортгемптоншира, имеет брата, занимающегося торговлей с Португалией и Италией, и сестру в Линкольншире - и это, пожалуй, все. Даже имени его мы не знаем, только инициалы - Г. Ф.

В то же время именно потому, что событийный момент отступает на задний план, значение самого повествовательного акта возрастает, как ни в одном другом романе Дефо. Возникает не столько образ _героя_, сколько образ _повествователя_. Некоторые исследователи даже полагают, что именно в создании этого образа и заключается главный жанрообразующий признак "Дневника Чумного Года" {См.: James E. Anthony. Daniel Defoe's Many Voices. A Rhetorical Study of Prose Style and Literary Method. Amsterdam, 1972.}.

Говоря словами Э. Берджесса, перед нами "торопливая, разговорная, подчас неуклюжая фиксация воспоминаний о великом историческом событии, которое пережил рядовой лондонский купец, обладающий лишь интересом к фактам - своего рода журналистским талантом, но лишенный какого бы то ни было литературного образования, если не считать основательного знакомства с Библией, естественного для купца-нонконформиста эпохи Реставрации" {Burgess A. Op. cit. P. 6.}.

Хотя произведение и названо дневником, форма повествования в нем мемуарная... Для дневниковой формы характерна спонтанность изложения, отсутствие временного разрыва между событием и его описанием. Однако у Дефо и ранее, в "Робинзоне Крузо" например, где наряду с мемуарами вводился и "Дневник" героя, дневниковая форма изложения исподволь размывалась и вновь переходила в мемуарную. События, изложенные в "Дневнике" Робинзона, отчасти (для вящей убедительности!) дублируют события, рассказанные в мемуарах. Однако дневниковая форма выдержана непоследовательно: рассказчик то и дело вводит в дневниковую запись, привязанную к определенной дате, те сведения, которые он мог узнать только позднее, лишая тем самым свои записи основного преимущества дневника - эффекта непосредственности описания событий.

А в "Дневнике Чумного Года" повествование не только не привязано к датам, но шорник Г.Ф. не скрывает, что к моменту изложения его воспоминаний прошло уже много лет со времени чумы: {Любопытная деталь, указывающая на эклектику повествовательной формы "Дневника Чумного Года" - заголовок "Воспоминания о чуме" (Memoire of the Plague), помещенный на спусковой (начальной) полосе и повторенный в колонтитулах первого издания книги. Он как бы вступает в противоречие с ее названием.} кое-что он уже позабыл, а главное - многое изменилось, и прежде всего иным стал сам облик города, пережившего Великий лондонский пожар; иными стали нравы и настроения людей.

Более того, мемуары шорника своею сбивчивостью скорее походят на устный рассказ, свободный от строгой хронологической последовательности. Повествователь то забегает вперед, то возвращается назад, по нескольку раз излагает одни и те же события, продвигаясь от начала эпидемии к ее завершению зигзагами, в чем-то даже предвосхищающими повествовательную манеру Лоренса Стерна в "Жизни и мнениях Тристрама Шенди": ведь переход от одной темы к другой чаще всего связан ассоциативно с предшествующим изложением, хотя иногда и ничем не мотивирован.

Стремление к достоверности, в принципе свойственное всем романам Дефо, доводится здесь до предела, почти до абсурда. Повествователь скрупулезнейшим образом то и дело поясняет, что видел собственными глазами, что слышал от очевидцев, какие данные представляются ему надежными, какие - внушают сомнение...

И однако, хотя он неоднократно повторяет, что является лишь "простым наблюдателем событий", его собственные взгляды и мнения проявляются чуть ли не в каждой строке. Рассказ пестрит выражениями типа: "по-моему", "на мой взгляд", "не могу не признать", "обязан упомянуть", вносящими личностный элемент в сухой, информативный стиль, хотя повествователь частенько одергивает сам себя, напоминая читателю, что он лишь регистратор событий, не более: "...возможно, некоторые сочтут это ханжеской набожностью, чтением проповеди вместо описания реальных событий; подумают, что я становлюсь в позу учителя, а не простого наблюдателя; и это удерживает меня от дальнейших рассуждений, сделать которые мне бы очень хотелось".

Сам стиль рассказа, которым пользуется здесь Дефо, как ни в каком другом романе, усиливает иллюзию правдоподобия. Рассказ шорника не только зигзагообразен, но и тяжеловесен, подчас косноязычен {Энтони Джеймс в упомянутом выше исследовании отмечает, что длина предложения в "Дневнике Чумного Года" нередко достигает 100-150 слов.}. Повествование грешит бесконечными повторами, которые лишь усугубляются навязчивыми оговорками ("повторяю", "как я уже говорил", "как сообщалось выше", "о чем уже известно читателю" и так далее) или обещаниями, не всегда выполняемыми, рассказать о чем-то подробнее, неоднократными возвращениями к уже изложенному материалу, причем при повторном изложении иногда возникают детали, противоречащие ранее сообщенным фактам.