Лагерь не выходил на работу два дня. Морозов на правах начальника совхоза отправил для лагерной кухни туши двух разделанных коров. И несколько бочек капусты — все, что было в его власти.
Время колыхнулось. И Колыма снова замерла… В шесть утра и в пять вечера уныло, как всегда, звучала рельса на вахте.
…Прошел без малого год.
Морозов смирился и о переводе не заговаривал даже дома. Значит, не получилось и у Табышева. Замкнулась и Оля, понимала, что расспросы неуместны. Плетью обуха не перешибешь.
В самом начале апреля сорок шестого Сергей Иванович получил неожиданное письмо Михаила Табышева. Друг извещал, что подписан приказ о назначении Морозова С. И. главным агрономом и заместителем начальника совхоза «Тауйск». Что теперь скажут Нагорнов и Кораблин?
Он прочитал это письмо в конторе. И сел на табуретку, почувствовав, как ослабели ноги.
Пришел домой и протянул письмо жене. Оля прочитала его раз, потом другой. И улыбнулась той светлой и счастливой улыбкой, которая озаряла ее лицо уже много дней. Ну вот, новое путешествие. К добру ли?
В тот же день о приказе узнал и агроном Потоцкий. Кажется, он тоже перестал верить и, наверное, поэтому принял известие довольно спокойно. Сколько приказов у нас остаются только на бумаге!..
Но тут последовал вызов к Кораблину, там уже находился начальник совхоза Рубцов. Состоялось, так сказать, представление. Рукопожатие. Потоцкого и Рубцова означало сотрудничество. Рукопожатие, которым обменялись Кораблин и Морозов, являлось прощальным.
— Сожалею, что уезжаете. И разделяю ваши надежды, — сказал Кораблин.
— А где подполковник Нагорнов? — спросил Морозов.
— Он уехал в отпуск, на материк. Будь он здесь, еще не знаю, удалось бы вам…
БЕРЕГ ОХОТСКОГО МОРЯ
1
Сперва в Магадан уехал один Сергей. Все выяснив, уже с приказом на руках, он просидел в Управлении три ночных часа, дожидаясь заказанного разговора с Тауйском. Терпение его было вознаграждено. Начальник совхоза Игорь Михайлович Добротворский, поднятый с постели, разговаривал охотно и даже приподнято. Для этого у него были основания. Он назвал число, приблизительное время дня, когда из совхоза на сороковой километр Колымской трассы прибудут три санные упряжки. Ехать обозом придется почти сто километров через тайгу и по берегу моря. Снег сильно подтаивает, садится, не очень разбежишься.
На рассвете Морозову удалось выехать в Сусуман. И глубокой, молочно-светлой ночью он был уже дома. А через день, в крытом кузове «студебеккера», где лежали какие-то мешки, семья Морозова с вещами и с некоторым запасом спирта — этой проездной валюты — выехала на новое местожительство.
Полтысячи верст к югу…
На сороковом километре трассы, чуть в стороне стояли три избы, конюшня, склад и початый стог сена. Транспорт уже прибыл. Трое саней, три молодых мужичка, расторопных, говорливых, не дали особенно рассиживаться, выпили посошок на дорогу, помогли укутать в тулуп Олю и детей. И отдохнувшие косматые лошадки побежали по глубокой, плохо наезженной колее через лес, сперва редкий, потом гуще, еще гуще, где крупные лиственницы стояли так, что цеплялись за отводы саней.
Страшная Колыма отходила все дальше, новые места смотрелись иначе, чем на материковой, гористой местности. Даже воздух был другой, кажется, с привкусом соли, с терпкостью просыпающейся жизни — еще в глубине могучих стволов. Ход у коней часто перебивался, копыта нет-нет, да и проваливались в ноздреватом снегу. Просека плавно уходила все ниже и ниже. В проеме черных крон виднелось небо, крутобокие облака загораживали солнце, но иной раз оно отыскивало оконце и веселило землю. Тогда сильней пахло весной. Ехали на юго-запад, к морю. Встречи с ним ждали как некоего чуда.
Лесная сумеречность кончилась, пошли вырубки. Упруго повеяло свободным ветром.
— Э-ге-гей! — закричал возница. — Домой, домой! — И кони, действительно, прибавили. Мимо каких-то изгородей, стогов сена, через ручей, который бежал, презирая легкий мороз, мимо деревянных рубленых домов, под нестрашный, скорее приветственный лай собак — пятнистых, густошерстых, с дружелюбными мордами; мимо редких встречных людей, подымающих в приветствии руку… И вдруг кони остановились, шумно вздохнули. Заскрипели и открылись ворота.
— Ночлег, — сказал ездовой.
— Где мы находимся? — спросил Сергей, разминая затекшие ноги.
— В Армани. Как раз на полдороге до Балаганного.
— А где же море? — Морозов оглядывался. — Да вот оно!
Рука протянулась, показала. Морозов увидел громадные, метров до пяти, заснеженные бугры с изломанными темными краями. В прогалах за буграми он усмотрел что-то бесконечно вздыбленное, твердое, явно непроходимое. Вечерний свет делал этот ландшафт унылым и страшным.
— Море?!.
— Припай. Он всю зиму громоздится. Последние шторма накидают на берег колотые льдины, и так они стоят всю зиму. А море еще спит. Это залив. Мы через него ударимся напрямик до Балаганного.
Пошли в избу.
Дом оказался просторным, запах его был родным, деревенским. Две женщины — молодка и старуха — засуетились вокруг Оли, переняли старшую дочку, она обиженно заплакала, после чего закричала и младшая — просто так, разминаясь после сна на свежем воздухе.
И пока Сергей помогал разобрать узлы, умывался, женщины уже разговорились. Вскоре принесли теплое молоко, кашку. Оля принялась кормить малышей, хозяйки стали возле нее, скрестили на груди руки, и пошел разговор, которому, кажется, не бывает конца.
Сергей долго не мог уснуть, обдумывал услышанное за ужином. И все время удивлялся, как этот особенный, русский мирок, Бог знает в какое время заселивший узкую полоску северного побережья Охотского моря, сумел уцелеть, сохранить устои жизни даже в лихолетье, когда все районы «прямого подчинения Хабаровскому крайисполкому», а если точнее и по правде — районы всесоюзной истребительной каторги, где хозяйствовал не исполком, а начальник Хабаровского НКВД Гоглидзе, — как эта прибрежная полоса удержала быт и дух свободных первопоселенцев, рыбаков и охотников, мореходов и лесников, сдружилась с орочами и орочонами, много веков живущих по берегам Тауйской губы! Просторные, даже богатые дома, крытые тесом, огороды на теплых, у леса отвоеванных землях; большие баркасы, мирно лежащие сейчас возле дворов кверху днищем; свой говор, радушие, соленый юморок; свое мастерство и умение все сделать собственными руками — те же огороды, родящие незнаемую до них картошку и все другие овощи, особую породу мелких, непривередливых коров, умных ездовых лошадок… И, конечно, сохранить характер поморов — дружелюбие, доброту, готовность прийти на выручку попавшему в беду человеку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});