Сегодня Маша была какой-то новой, повзрослевшей; он, кажется, впервые увидел её ноги; очень хороши они были, стройные и длинные, её ноги. И шея, и головка — как-то всё округлилось, похорошело, а в глаза её он подолгу и смотреть не мог; они вышибали из него всю спесь, помрачали разум.
— Слушай, Машка. Ты как-то вдруг выросла. Не видел тебя месяц, а ты уж будто бы взрослой стала.
Мария села за стол, устремила на Чубатого синевато-серые большущие глаза.
— Послушай, Вень: а почему Машка? Какая я тебе Машка, и почему ты меня так называешь?..
— Хо! Взбеленилась! Не так назвал. Да ты-то меня называешь Венькой, а я — не могу? Цаца какая.
— Вот и цаца. И не смей меня называть Машкой. Я девица серьёзная, самостоятельная, а ты хоть и пожилой, но несерьёзный. Пьёшь водку, ругаешься и работаешь извозчиком.
— Постой, постой, ты чего буровишь? Это я-то пожилой! Да ты что, умом рехнулась? Пожилой. Да мне еще и двадцати двух нет, а она — пожилой.
— Ну, вот — и сам ты говоришь: двадцать два года. Это, конечно, не семьдесят, но уже двадцать два. Конечно, пожилой. А ума не набрался. Говоришь глупости: зна-а-ю!..
Чубатый не на шутку обиделся, таких слов ему ещё никто не говорил — даже взрослые казаки. Они, конечно, слушая молодого казачонка, иногда посмеиваются, но чтобы вот так, говорить в глаза!..
Поднялся с дивана и в волнении стал ходить по комнате. Подступился к Маше, навис над ней своей русой кудлатой головой:
— Знаю ведь: дурачишься ты, хочешь позлить меня. Вы девчонки и все такие — любите изображать роли, будто на сцене. Раньше ты не была такой, мякала да бякала неизвестно чего. Блеяла, точно твоя Сильва. А теперь в тело вошла, слова всякие научилась говорить. Ишь ведь что удумала: пожилой, несерьёзный. Да я уж лет шесть как себе на хлеб зарабатываю, да ещё и больше, чем казаки взрослые. Мама у меня давно умерла, а отец в город подался, женился там. Я и остался в доме один-одинёшенек, вот как ты живу. Огород у меня, картошку сажаю. И так: тем и сем промышляю, на хлеб себе зарабатываю. А теперь-то и доллары в банк Дергачу положил, проценты на них идут. А сейчас и отец ко мне вернулся.
Вздохнул глубоко, копну волос взъерошил. И не сказал, а выдохнул:
— Ты, Мария, нравишься мне. Давай поженимся.
Мария возилась у плиты и не сразу поняла всю важность таких его слов, а, осмыслив сказанное, тихо проговорила:
— Говоришь так, будто на леваду зовёшь картошку сажать. Нет, Вениамин, я за того пойду замуж, кто меня полюбит и кого я полюблю. А так-то: выходи замуж, давай поженимся… Не так я себе представляю признание в любви.
Обиделся Чубатый, выгнул грудь, сверкнул огневым взором.
— Сказал же тебе: нравишься! А чего же ещё больше?.. Я не артист и турусы развешивать не горазд. Выходи замуж и всё! Будем жить, как все люди живут.
Мария молчала. А Чубатый посидел за столом, про себя подумал: согласится, куда она денется, только не сразу, а поломается малость.
И заговорил о другом:
— Ваши казаки Дергача боятся и этого… турка, которого Шомполом зовут, а я их — вот где держу.
И он показал кулак.
— Это как же? — спросила Мария, обрадовавшись, что казачонок оставил щекотливую тему.
— А так. Я даже и Щербатого, и кое-кого из городских тузов на крючке держу. Захочу — фу-у!.. — он дунул на ладонь, — и все они на распыл пойдут. Вот они где! — он похлопал по карману куртки, — и с ними денежный мешок Дергач, за которого и Америка и Израиль заступиться могут. Я их так понесу по кочкам, что они будут лететь и радоваться. Не дам добежать до аэродрома — всех за решетку упеку. А ты меня всё за простака держишь.
Вениамин взял её за руку, торжествующе блеснул глазами:
— У тебя магнитофон есть? Тащи сюда. Ты сейчас узнаешь, какой я несерьёзный.
Маша нехотя поднялась и пошла в другую комнату за магнитофоном. И когда она поставила его на столе перед казачонком, он хлопнул в ладоши.
— Ну, а теперь — слушай.
И он вытащил из кармана кассету:
«…Дергач покупал земли «Красного партизана». Да?.. Тихону Щербатому дал пять тысяч зелёных, а двадцать тысяч за земли. И положил в карман сад. Хорошо? Как ты думаешь?.. Я бы тоже мог найти такие деньги».
«Земля что — золото? Её можно запихнуть в сейф? Что будет делать с ней?..»
«Ха! Ты жил много лет, голова седой и лысый, как лаваш, а не знаешь, что это такое — земля? Дергач умный. Он делал гешефт и ждёт. Люди привыкнут, каждый будет лежать пьяный, и тогда он сделает новый гешефт».
«Но какой?.. Ты говоришь так, будто съел бутылку водки и у тебя зашёл ум за разум. Как он может сделать гешефт на земле?..
— Не будь как глупый Ванька. Дергач продаст землю американцу, или французу, или туземцу с Гвинейских островов. И возьмёт целую кучу денег».
Маша слушала с большим интересом. И улыбалась. Она по складу речи, по интонациям узнавала Шапиркина и Шомпола, но не могла понять, как это они так свободно выбалтывают секреты? Не боятся, что ли, Чубатого? Сказала об этом собеседнику.
Он пояснил:
— Боятся, конечно, да ещё как! Но у меня плейер в грудном кармане и они об этом не знают. А к тому ж, не сразу всё это говорят, не чохом. Раз обмолвятся, другой раз, а я потом дома и выберу нужные слова. Говорят же умные люди, что сейчас идёт война информационная. Но ты слушай дальше. Не перебивай.
«Дергач готовит для самолёта третью партию детей. Одна полетит в Италию, другая в Турцию, а третья в Венгрию. Там в Будапеште на южной окраине завода Вейс Манфред есть клиника номер четырнадцать. И есть доктор Лайош Кеннеп. Ему дадут дети».
«Мариам — сестра жены Тихона Щербатого. Она в городе собрала тридцать девушек, молодых и красивых, и сделала билет на самолёт в Германию. Каждой дала тысячу долларов, а наш районный прокурор говорит: всё хорошо, всё правильно. А?.. Так надо работать. Но сейчас в городе сменили самого главного прокурора. Вот этот новый может схватить за жабры. И тогда ты, мой дорогой Швили, можешь поплыть. Я знаю: ты помогал ловить девушек».
Чубатый хлопнул в ладоши.
— Хватит! Давай кассету. И чур уговор: ты её не слышала, а я тебе не показывал. У меня таких четыре. Там все их делишки. А ты говоришь!..
— Ладно, я сейчас перегоню её на то место, с которого мы начали.
Магнитофон у Маши был новейший, способный с большой скоростью и бесшумно переписывать. Она нажала скоростную кнопку и в несколько секунд переписала кассету Чубатого на свою. И затем переписала и вторую сторону.
Казачонок торжествующе ходил по комнате и краем глаза взглядывал на Марию, а она делала вид, что никакой важности в этой кассете и нет, и никому она не нужна, а что уж до неё, так ей-то и совсем наплевать на болтовню двух турок.