Остальная часть казаков и казачек вывела технику на поля: пахали, бороновали, сеяли.
Это был первый год, когда станичники как бы очнулись от десятилетней спячки и с яростью, присущей казакам, взялись за дело.
Спиртным не пахло. Не было случая, чтобы кто-то не только напился, но и губами приложился к рюмке. Приказ Гурьяна исполнялся с какой-то молитвенной, мистической точностью. Зелёный змий улетел из станицы, и верилось каждому, никогда в неё не вернётся. Жаль только, что во всех других городах и весях России он продолжал править свою губительную роковую тризну.
Думала обо всём этом Мария, подъезжая к городу. И вдруг ей навстречу — автобус с ребятами. Из кабины ей машет Павел: остановись.
Она выходит из машины, а к ней со всех ног — Зоя.
— Мама! Мамочка!..
— Захлебнулась слезами, повисла на шее. А Мария целует её головку, щёки, глаза.
— Доченька моя! Нашлась! Теперь мы вместе. Ты будешь со мной, всегда со мной.
А когда прошла эта минута внезапного счастья, Павел ей сказал:
— Вот ещё сорок ребят. Я освободил их. Разместим в приюте.
— Да, да, конечно. Для всех найдём место.
Маша с Зоей и с ними Павел сели в машину и поехали вслед за автобусом. Мельком Маша кинула взгляд в кабину и увидела за рулём Чубатого. Он кивал головой и улыбался всем своим белозубым ртом. Маша спросила у Павла:
— Чубатый тебе помогал?
— Да, он молодец. Настоящий казак!..
Скоро они въезжали в станицу.
Казаки и казачки недоумевали: зачем Шомполу такие траты и хлопоты? К чему ему эти чужие для него русские дети, которые лишились дома и родителей и скитались по улицам города и районного центра?.. До них тоже доходили слухи, что детей готовят на продажу, но старик Гурьян и казачий атаман генерал Конкин сказали: дети наши, никому мы их не отдадим. Так уж и отстал бы Шомпол. Знает ведь, что казаки умеют держать своё слово.
Разъяснились их недоумения с приездом Павла и новых детей: Шомпол вдруг исчез, испарился, как лёгкий дымок над крышей куреня.
Как-то вечером к Марии заехал Чубатый. Расселся без приглашения в красном углу за столом, заговорил развязно:
— Ты, Мария, больно уж деньгами соришь. Откуда они у тебя?
— А я на трех работах состою, три тысячи в месяц получаю. Мне-то зачем так много, так я детям помогаю, бедным старушкам даю.
— Ладно, Мария, сказки мне не рассказывай. Три тысячи — такой и зарплаты нет. Говорят, банкир Дергачевский своим служащим такие деньги платит. Да и то больше за сбережение тайны, чтоб, значит, язык за зубами держали и всяких шахер-махер банкирских на улицу не выносили. А как если кто сболтнёт лишнее, так и живо за дверь вылетит. Они, банкиры, как сычи, глаз людских боятся.
— А ты откуда знаешь про дела банкирские?
— Есть же у меня уши, не глухой я, а мои пассажиры о чём только не говорят.
— Уши-то есть, да и тебе, наверное, говорить много не велено. Твои-то пассажиры, что мыши летучие — всё больше по ночам делишки свои обделывают. Я вот сейчас в приюте работаю, а понять не могу: зачем это чечену, или грузину, или турку детишки русские понадобились? Может, инстинкт у них отцовский проснулся, а своих детей нет? Вот они и требуют от нас холить да лелеять малышню русскую. А мне они надоели. Вот теперь Зоя нашлась — я и рада. А Шомпол твой сгинул. Кого возить теперь будешь?
— А это уж не твоего ума дело. Мне банкир Дергачевский работу даёт. Без дела не останусь.
Чубатый, выгнув грудь и взъерошив волосы, важно ходил по комнате. Возле зеркала придерживал шаг, оглядывал свою фигуру. Он ехал из района и, видно, там выпил вина или пива. Маша знала его давно и по степени его весёлости и развязности могла точно определять, сколько он выпил. Сказала:
— Ты бы остерёгся казаков наших, они теперь каждого, кто напьётся, на майдан потянут и плёткой стегать будут.
— Во, девка! Сдурела, что ли? Где же ты пьяного тут видишь? Ни сегодня, ни вчера я и капли не пил. Этак ты натравишь на меня своих казаков глупых. А если бы и выпил малость — так что же? Я не ваш, каслинский, и мне ваш старик столетний не указ.
Чубатый сел за стол, широко расставил локти, качал голо- вой:
— Надо же — какую чушь несёшь ты, Мария! Хорошо ещё, что не слышит тебя никто. А то бы ваш медведь нечесанный Станислав Камышонок с плёткой сюда прискочил. Есаулом назначили! Весь район смеётся. Вчера пил как лошадь, под забором валялся, а сегодня с плёткой по станице ходит. А ещё, говорят, вам этот старик малохольный дубьё нарезать повелел, чтобы, значит, на случай, если воры нападут — так дубьём по башке. Шомпола перепугали. Один был хороший человек, деньги вам на приют давал, а вы с плёткой на него да с лесиной. Ну, он и дал дёру. Ни в городе, ни в районе — нигде его найти не могут. Этак-то и я вашу Каслинскую за сто вёрст объезжать стану.
Маша мыла посуду, расставляла её по полкам — Чубатого как бы и не замечала. Она знала, что давно нравится парню, кому-то он сказал, что сватов к отцу её пришлёт, но всерьёз Чубатого не воспринимала и при случае не прочь была подразнить парня. Сейчас она хотела выведать, что это случилось с Шомполом, куда он исчез и будет ли давать деньги на содержание приюта. Однако с вопросами не торопилась, делала вид, что не очень-то и заинтересована в болтовне казачонка. А Чубатый, видя равнодушие Марии, выбрасывал новые козыри:
— Я один знаю, где деньги взять на приют. И если скажу тебе — будет приют, а нет, так и не прогневайтесь. Откуда привезли ребят, туда их и валите. Понатащили в станицу грязных шпанят. Да они только и умеют воровать да драться. Вот погодите, как они всех вас обчистят и в город сбегут. Знаю я эту публику.
Мария молчала. А Чубатый продолжал:
— И куда Шомпол сбежал, и почему он сбежал — тоже знаю.
— Ах, брось ты! — махнула рукой Маша. — Выпил лишнего — вот и мелешь. Откуда и знать тебе? Следователь нашёлся. У меня вон брат Павел — настоящий следователь, а и то ничего не знает, а он — зна-а-ю, зна-а-ю. Ничего ты не знаешь.
Чубатый подошёл к дивану и вальяжно расселся на нём. Глаза его сверкали торжеством и презрением. Он сейчас очень бы хотел уязвить Марию, но не находил подходящих слов, опять же и думал о ней: девчонка! Чего с неё взять?.. И однако же главное, что его удерживало от резких выражений, так это щекотливое и смущающее чувство, которому он не находил названия. Она, конечно, и девчонка, и ничего из себя не представляет, — подумаешь, елозит пальцами по клавишам компьютера! — но все-таки в душе у него копошилось такое, что в присутствии этой ещё не вполне выросшей девицы сдерживало Чубатого, и даже лишало обыкновенной для него лихости. Он терялся. И слова цветистые, звонкие застревали во рту, а с губ вяло сползала речь несвязная и неумная.