— Сам же небось и прирежешь ночью, во сне, в твоем каком-нибудь закутке. И в реку сбагришь, чтобы ничего не осталось, никаких следов, подозрений, мыслей у той же родни Баната твоего… Кстати, как ты думал объяснить им, за что я якобы его прирезала?
— Да за то же, за что всегда бывает. Вы тут пили не раз, потом играть начали, он не заплатил, ты, по своему дикарскому обычаю, его и кончила.
— М-да, наверное, поверили бы, — решила Нашка.
— Еще как, — отозвался Сапог и вдруг понял, что его предложение не принимается. — Так что же, Наш, может, все же… сторгуемся?
— Я тебе больше не верю, Сапог.
Где-то снова истошно залаяла мелкая собачонка, и как ей не надоест? Сапог сделал выпад. Откуда у него оказался длинный, неширокий нож, было непонятно. Вот только что он стоял, опираясь руками, о стену, будто бы удерживал ее, чтобы она ему не упала на спину, а потом вытянул руку и у него сразу — клинок. Может, из рукава? Пружинная какая-то штука, сложная и дорогая, как многое, что у него, у Сапога, в принципе было в жизни.
Так, думала Нашка, уходя от этого выпада чуть в сторону, резко подпрыгивая, оказавшись сразу выше, чем Сапог стоял, над ним, принимая это движение на ногу, разворачиваясь, будто шагнула по воздуху, опираясь для сильного удара еще и ногой о стену… И выбрасывая вперед, в висок Сапога, свой тычковый, тонкий стилет.
Сапог упал с ней, повисшей у него на шее, как обезьяна, грохнулся столбом и, как Гус незадолго до этого, засучил ногами. Нашка сползла с него, почему-то ей было плохо, очень плохо. Вот только что — ничего не чувствовала, была как деревянная вся, а потом — грохнулась с Сапогом и сразу поняла, что ее трясет и тошнит.
Поднялась, отошла от убитого ею трактирщика, встряхиваясь, как собака. Та, кстати, уже не гавкала, как заведенная, а выла, чувствуя недалекую от нее смерть. Нашка попробовала рассмотреть свой тычковый кинжальчик, он немного погнулся, пробивая череп Сапога, что было удивительно… Когда била — он был прямой, иначе бы она так быстро и так верно не проколола трактирщику череп, ведь тот все же был из орков, голова у него должна быть крепкой, хоть камни на ней обтесывай… Может, она клинок неправильно вытаскивала?
Но оставлять его было нельзя. Вообще, ей теперь следовало собрать все оружие, что могло привести к ней, могло дать хоть кому-то намек, что она в этой бойне участвовала… Нашка посмотрела в конец улицы, где остались лежать те, кто умер раньше, и богатенький Банат этот клятый тоже. Но туда уже было невозможно идти, там блистали за поворотом фонари и факелы, там уже кто-то был, и даже гудели негромкие голоса… Может, стражники появились, а скорее всего, жители, разбуженные дракой, решились выйти из своих домов. Это вышло плохо, не убивать же их всех теперь?
Там остались ее звездочки и ее бросковые ножи. Нашка проверилась — да, один из ножей точно был там. Поэтому отвертеться теперь ни за что не получится. К тому же появиться там окровавленной — значит сразу во всем признаться. Можно было бы попробовать все свалить на трактирщика, мол, она защищала Баната этого от уличной бандочки Сапога… Но нет, это было бы слишком глупой попыткой, все знали, что она у него кормится, а потом, даже если власти ей поверят и не станут сурово наказывать, все равно, как жирный Сапог и сам заметил, у него были друзья, они-то уж наверняка ей его смерть не оставят неотомщенной… Нашка опустила плечи, стряхивая напряжение, приводя себя в нормальное состояние, без этой ужасной деревянной нечувствительности. От того, как и что она сделает теперь, будет зависеть очень много, это было ясно.
Нашка наклонилась над трупом Сапога, тот почему-то перекатился на спину, может, она его перекатила, не заметив? Теперь он уперся невидящими глазами в ночное небо над крышами домов. На его поясе Нашка нашла кошелек таких размеров, какого она никогда прежде не видела. В нем звякали монеты, много, под сотню. Нашка, будто кто-то ей рассказал об этом, знала — это была плата за ее убийство, которая предназначалась наемнику с черненым клинком, если бы что-то пошло не так, как Сапог задумал, как он хотел… Хотя, разумеется, вовсе не так, как на деле вышло.
Она отвязала кошель, ей хотелось вымыться, избавиться от этого запаха и вкуса крови, который, казалось, окутывал ее всю… И еще хотелось поесть и выпить, да так, как она уже давно не напивалась… С позавчера, вспомнила Нашка, хотя это самое «позавчера» — было очень-очень давно. С тех пор, на самом-то деле, в ее жизни прошли века, и, может быть, сама жизнь ее утекла, как она уходила из убитых сегодня ночью вместе с кровью… Нашка встряхнулась, фонари стали ближе, кто-то, наверное, услышал, что и тут что-то произошло, и теперь немало самых разных местных топали сюда, едва ли не маршировали.
Нашка потрогала длинную наваху Сапога, да, это был не простой нож, а клинок, притороченный к какой-то пружине, вбрасывающий сталь ему прямо в руку из широкого рукава, и крепился он тоже довольно сложно и глубоко, чуть не у локтя, поверх рукава легкого подкамзольчика… Для нее эта штука была слишком большой, тяжелой и, пожалуй, медленной, решила она. И побежала бесшумно туда, где было темно и покойно, где не виднелось, к счастью, ни одного из возможных свидетелей, которые могли бы против нее выступить.
А потом она будто бы снова одеревенела… И пошла уже спокойно, хотя дел у нее было навалом и все следовало переделать как можно скорее.
Сначала она спустилась к реке, которая дохнула на Нашку такой сыростью, что ей даже в ее плащике стало зябко, уныло и более одиноко, чем обычно. Все же не любила она реку, не нравилась ей эта водная жила, пролегшая по земле. Но спустя пару минут Нашка все же нашла в себе силы продолжать путь, да и не было у нее другого выхода. Тем более что район она определила правильно, сбоку от порта, где никого встретить не удалось бы даже за деньги или на спор. Тут все больше стояли склады, где только гавкали собаки, но где ни один из охранников этих самых складов и не подумал бы выглянуть на кривые, неправильные улочки, даже если бы кто-нибудь и заголосил, прося о помощи.
Вода плескалась темной, холодной и нечистой массой под мостками, которые Нашка себе выбрала, и пахла так, что с души воротило. Но она все же спрыгнула в нее, не раздеваясь, и принялась плескаться, промывая волосы, лицо, руки даже под свободными рукавами своей рубахи и особенно — плащ. Еще стоя в воде до груди, она вытащила нож и свой тычковый кинжальчик, тоже помотала их под водой, вытерла о совершенно грязные и мокрые полы плаща, а затем вернула на место. Они ей могли понадобиться, и еще как!
Затем она стала с трудом выбираться, дважды поскользнулась и шлепнулась, и довольно больно. Такое у Нашки и прежде бывало — она хуже начинала ориентироваться после драки, становилась почти глухой, слепой и бездушной, словно бы самая лучшая часть ее на время умирала. Но главное — на ней теперь не должно было остаться много крови, сразу не заметят, а потом… Потом, когда чуть оправится, Нашка собиралась сходить в баню, горячую, как благословение всех богов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});