по тротуарам. Самые разные люди. Москвичи. Они очень разные. В светлых костюмах и шляпах, в рубашках и кепках, в военной форме, в платьях. Дети с воздушными шариками, старики с тростями. У перекрестка стоит постовой в белой гимнастерке. Москва.
А трамвай все едет и едет, едет и едет. А ты дремлешь и забываешь о всех тревогах уходящего дня. О Костевиче этом придирчивом, пропади он пропадом, об этой статье — ты ведь наконец-то сдал ее, так зачем беспокоиться? Ты едешь в трамвае, спишь под стук колес и вспоминаешь о хорошем. О том, как в детстве побывал в Крыму. Ты ведь был в Крыму?
Гельмут резко открыл глаза и обнаружил себя в трамвае. Напротив сидел знакомый старик.
— Так бывал в Крыму, нет? Ну да не важно. У меня, слышь-ко, там внук, Анатолий, как-то раз в экспедицию ездил. В пещеры! В Минске геологии обучается, письма мне пишет! Их старуха моя читает, она у меня грамотная… Ну да ладно.
Гельмут вспомнил, что слышал все это. И, кажется, не один раз.
Тот же седобородый дед в грязной засаленной рубахе, те же истории.
— Но я тебе про другое расскажу, а ты послушай, да. Послушай-послушай, я старый, а ерунды не расскажу. Так вот, я внука-то, Анатолия, когда ему было семь лет, свозил однажды в Петербурх. Или он уже Ленинград тогда был… Не важно, ты слушай! Приехали, значит, в Петербурх, Невский проспект посмотреть, на Петра-статую, на дворец, где царь жил, ну, там много всего. Бывал в Петербурге? А, хрен с тобой, молчишь — и молчи. Перебивать меньше будешь. Вот, и приехали мы, а был уже август, холодать стало, и Анатолий — а ему-то семь лет всего было — ныть стал, представляешь? Мол, не нравится мне город, противный, серый! Я аж рот открыл. «Какой, — говорю, — серый? Вот, смотри, дома разноцветные, трава зеленая, деревья растут, люди разную одежду носят, ну где ж он серый-то!» А он опять за свое: «Плохой город, грустный, серый!» Семь лет, а уже город серым называет, ты поди-ка. Я ему и говорю: «А ты, мол, может, этот, из тех, кто цвета не умеет видеть?» Ну, знаешь, есть такие люди, которые цветов не различают, забыл, как называются… Им радугу покажи, а они и не поймут! Ты им красное знамя, а они подумают, что это тряпка половая. Ты им поле зеленое, а они и не заметят. Как этот, знаешь… Был у нас в полку, значит, парень один, Николаем звали. Я ж на Великой войне немца побить успел, так-то. Ну, пока бедро не пробило осколком, с тех пор и хромаю. И вот, парень этот цвета вообще не различал! Мы над ним и хохотали иногда: «Слышь-ко, Колька, говорим, а как ты немца в его серой форме на земле-то увидеть сможешь?» А он обидится, губы надует, да и полезет драться, слышишь! Драчливый был, обидчивый — аж жуть! Прибило его пулей в пятнадцатом, да… А в этот день и правда все серое было, дождь шел, целый день шел, небо было серое-серое, и вообще, как вспомню, так аж удавиться охота… Но я старый, куда мне давиться-то уже! Всех еще переживу, слышь-ко? Так-то.
Помню, в деревне у нас был старик Захар, дожил до ста десяти лет. До ста десяти! И умом-то не тронулся, и ходил — хоть с палочкой, конечно, да не под себя, хе-хе… Женился на восьмом десятке! Говорили ему: «Дед, ты совсем из ума выжил, жениться надумал!» А он говорит — любовь, мол, настоящая. И как сейчас помню: «Все возрасты покорны».
Хрен знает, откуда, а он так говорил. И мы его спрашиваем: «Дед Захар, ты как до седин-то своих дожить сумел?
Ты же трубку куришь, что твой паровоз, горькую пьешь, и живой-здоровый, да как так можно-то!» А он и рассказал тогда историю. Как саму царицу Катерину видел. Совсем еще сопляком он тогда был, а царица в Тульскую губернию приезжала… Вся ребятня столпилась, когда в карете проезжала, а она смотрит из окна, улыбается, румяная, довольная, невозможно просто. У меня бабка тоже такая — старая уже, а румяная, живая, улыбается, что царица твоя. Я ее царицей и зову. Она смеется: «Какая я тебе царица, хрен ты старый!» А я и говорю: «Савская!» Ох, в молодости была, шея лебединая, глаза огромные, черные… А я, слышь-ко, смотрю на нее — и ни морщин, ни седин не вижу. Вижу шею лебединую и глазища огромные. Царица Савская. Вот так бывает, слышь-ко…
Старик вдруг замолчал. Трамвай шел по улице, ровно покачиваясь, и было видно, что за окном уже темнеет, и небо наливается глубокой синевой, и в окнах домов отражаются яркие пятна уходящего заката.
— Царица Савская… — продолжил старик. — К нам недавно в гости племянник приезжал. А он, слышь-ко, раньше в Польше жил, в Кракове, ну, до того, как немец туда пришел… Вот… Ну, месяц под немцами прожил и в Союз перебрался. И рассказывает — слышь, — что был у него там друг, Анджеем звали. Ну, это как у нас Андрей, только по-ихнему — они же букву «р» не говорят, черти, все «же» да «пше». Так вот, и Анджей этот в газете работал журналистом, ну, газетчиком, вот совсем как ты. И как немцы в Краков, значит, вошли — стал он Анджея этого искать по всему городу, а его и нет нигде. Дома нет, на работе нет, нигде нет. Стали его искать, а искать трудно, никому дела нет, в городе немцы уже… И, слышь-ко, нашли! Мертвый лежал, в спину выстрелили, представляешь? А нашли его в доме у другого газетчика, звали его как-то смешно… Кошмарек, что ли… И тот пропал вообще с концами, нигде не видать. Думали еще, гадали — кто ж убить-то мог, кому он чего плохого сделал? Добрый был, друг хороший, в беде не оставит. Ну, понятное дело, война в стране, за воротник закладывать стал много, но чтоб убивать, да еще и в спину… Ох, жуть. А Кошмарека того так и не нашли тогда, вот так-то.
— Хватит, — сказал Гельмут дрожащим голосом.
— Чего хватит? — переспросил старик?
— Рассказывать. Хватит.
— Чего? История не нравится?
— Не нравится.
— Хочешь, другую расскажу?
— Нет. Мне идти пора.
— Куда же ты пойдешь?
— Тут рядом мой дом. Трамвай скоро подъедет.
Это было действительно так, трамвай сворачивал на улицу Льва Толстого.
— А это не твой дом, — сказал вдруг дед совсем другим голосом, ровным