эту основную мысль мы видим в его политических идеях, публицистике и государственной деятельности.
«Катков давно стал знаменем, символом известных стремлений. Соединим их в одно: он есть символ всего центростремительного в нашей земле, устремляющегося к центру, к сосредоточению; в противовес иным центробежным силам, также обильно развитым в нашей земле, — силам, разбегающимся от центра к периферии, стремящимся разорвать целость нашего сознания, целость истории нашей, наконец, целость нашей территории. Можно без преувеличения сказать, что в его личности вдруг ожила и заговорила старая Москва, Москва Калиты, Иоаннов, первых Романовых, и, заговорив, — покрыла своим голосом новую Россию в самый тяжкий и смутный период её существования, когда она „разделишася на ся“. Этот профессор университета, автор „Очерков древнейшего периода греческой философии“, был силен не тем, что дала ему школа, не тем, чему выучился заграницею, хотя всему, чему учился, он учился хорошо; он силен был дедовской землей, которую носил за пазухой своей рубахи, под новым сюртуком; силен был самосознанием Минина, которое в половине XIX века и вооруженное всеми средствами новейшего образования явилось ни в чём неизмененным против своего древнего выражения», — так чрезвычайно удачно резюмировал катковскую идею Василий Розанов.
В 1850 году, с началом суровой «реакции» на революции 1848 года, преподавание философии в университетах фактически упраздняется и М. Катков остается без кафедры. Однако с помощью университетского попечителя графа С. Строганова он получает в редактуру университетские «Московские ведомости» и быстро делает из них интересную газету. Пытается он основать и собственную газету или журнал, что было сделать довольно сложно — количество «издательских лицензий» было крайне ограниченным и фактически надо было либо перекупать издание у других, или получать разрешение на восстановление прежнего издания.
Государство или революция? Катков против Герцена
Лишь в 1856 году, с началом «оттепели» Александра II, Михаил Катков получает разрешение восстановить старый «Сын отечества» под названием «Русский вестник».
Журнал быстро становится центром «партии реформ», в которой одновременно состояли и западники, и славянофилы. Однако вскоре отделяются славянофилы с «Русской беседой», Катков спорит с ними по вопросу об общине, которую считает пережитком и фискальной выдумкой («Русский Вестник» в это время предвосхищает идеи столыпинских реформ). Катков в это время выступает как либеральный консерватор и убежденный англофил, сторонник просвещенного либерализма с опорой на жизненные силы нации. Он выступает за расширение местного самоуправления, доверие между властью и народом, реформы, ведущие к улучшению общества. Чтобы иметь большие возможности влиять на политику, Катков наряду с «толстым журналом» приобретает ежедневную газету — ею становятся родные ему по прежнему редакторству «Московские ведомости».
Катков выступает глашатаем западнического либерализма на «англоманский» манер. Однако вскоре выясняется, что главные полемические силы надо расходовать не на переубеждение неготовой к реформам косной бюрократии (она стараниями царского брата Константина Николаевича едва ли не поголовно была либерализована), и не на обмен критическими стрелами с друзьями-врагами славянофилами, а на последовательное противостояние мутной волне нигилизма, поднимаемой всё более сдвигавшимся влево А. Герценом с его заграничным «Колоколом», Н. Добролюбовым и Н. Чернышевским в «Современнике», Д. Писаревым и Г. Благосветловым в «Русском слове»…
Главным врагом Каткова становится «Современник» и группирующиеся вокруг Добролюбова и Чернышевского начинающие «нигилисты». Не имея возможности нападать на власти прямо, нигилисты выбирают своей целью «Русский вестник», который атакуют в совершенно «падонкоффской» как бы мы сейчас сказали манере, используя, прежде всего, сатирическое приложение к «Современнику» — «Свисток». Сперва свистунов пытается осадить даже А. Герцен, но вскоре «Колокол» начинает звать к революции и топору, присоединяясь к нападкам нигилистов на М. Каткова — английские покровители первого русского диссидента дали сигнал «фас».
Вместо продуманных модернизирующих страну реформ начинает маячить призрак подначиваемой из-за границы революции. Призрак тем более грозный, что император и высшая бюрократия за прошедшие несколько лет сами приучили чиновников Империи всех рангов считать герценовский «Колокол» изданием в котором написано то, что царская власть скажет завтра. А герценовский тон становится всё более развязным и подстрекательским, на фоне возникавших один за другим пожаров, создававших ощущение, что Российская Империя уже на пороге революции и анархии.
И тогда Катков решается нанести «Искандеру» (псевдоним А. Герцена) публичную политическую пощечину.
«Недавно случилось нам упомянуть о русских агитаторах, проживающих комфортабельно за морями: разве то, что они делают, не те же поджоги? Или так они невинны, что не понимают, к чему клонятся их манифесты? Или они думают, что возбуждать стихийные страсти, которые так же мало разбирают свои жертвы, как и пожары, которые так же сопровождаются всеобщими бедствиями, падающими на бедных и богатых, на честных и бесчестных или ещё более на первых, — не значит поджигать, особенно когда проповедники живут весело в сторонке и ещё менее обыкновенных поджигателей рискуют своею особой. Разве это не одно и то же? Разве это ещё не хуже? Разве нельзя ожидать всего от людей, которые действуют таким образом?
Наши заграничные réfugiés[19] (мы хорошо знаем, что это за люди) находят, что Европа отжила свое время, что революции не удаются в ней, что в ней есть много всякого хлама, препятствующего прогрессу, как например: наука, цивилизация, свобода, права собственности и личности, и вот они возымели благую мысль избрать театром для своих экспериментов Россию, где, по их мнению, этих препятствий нет или где они недостаточно сильны, чтобы оказать успешный отпор. Они пишут и доказывают, что Россия — обетованная страна коммунизма, что она позволит делать с собою что угодно, что она стерпит всё, что оказалось нестерпимым для всех человеческих цивилизаций. Они уверены, что на неё можно излить полный фиал всех безумств и всех глупостей, всей мертвечины и всех отседов, которые скоплялись в разных местах и отовсюду выброшены, что для такой операции время теперь благоприятно, и что не надобно только затрудняться в выборе средств. Все эти прелести с разными гримасами появлялись в русских заграничных листах, все воспроизводятся и развиваются в подметных прокламациях, которые появляются в самой России и которые были бы невозможны нигде, кроме России…
Превратится в смешное воспоминание тот чудовищный поразительный факт, оскорбляющий теперь до последней глубины наше народное чувство, тот факт, что несколько господ, которым нечего делать, несколько человек, неспособных контролировать свои собственные мысли, считают себя вправе распоряжаться судьбами народа с тысячелетнею историей (бедный тысячелетний народ, за что суждено тебе такое унижение?), предписывая законы его не учащейся молодёжи и его недоученным передовым людям. В далекой перспективе воспоминания станет также смешон, а не отвратителен этот осторожный и благоговейный тон, с которым говорят у нас о вышеупомянутых законодателях даже те из нашей пишущей братии, которые