тем другое; кто возвращается из мест порока, тот, наверное, оттолкнет простертую к нему за помощью руку: я думал об усопшем тоже, что думали до сих пор о нем вы, и потому обратился к нему, как обратился бы к кому-нибудь из вас, и просил его, заклинал богами, равно покровительствующими сильного и нищего, помочь мне встать и дойти до навеса, где была вода. – Что сделал он?… Вы ужаснетесь, вы не поверите…. он оттолкнул меня ногой, потому что распростертое тело мое заслоняло ему дорогу!
Движение ужаса, ропот, недоверие поколебали толпу, спокойную и в самые грозные минуты.
Кто поверит этому?… Как поверить такому нечеловеческому поступку?… Где свидетель?…
– Там он! – сказал старик, указывая на солнце, и солнце, покрытое набежавшим облаком, которое так редко появляется на синем небе Фив, солнце вышло из-за облака во всем ослепительном блеске своем. Народ, которого самая религия приучила видеть истину только в образах, символах, вскрикнул от страха при этом грозном свидетельстве. Тело усопшего было сброшено с великолепного ложа наземь, и справедливый, строго подчиненный закону, даже не увлекающийся в чувствах мести народ довольствовался этими знаками омерзения и разошелся, проникнутый страхом и благоговением к участию неба в суде его. Судьи приступили к исполнению своей обязанности.
По темному коридору дошли они до небольшой комнаты, служившей предверием великолепной храмины, где стоял саркофаг. Тут каменотесцы приступили к страшному опустошению. Одни разрушали стены залы, где были представлены подвиги усопшего, изображения, над которыми они же трудились в течение многих лет; другие, будучи не в силах разрушить саркофаг, сглаживали на нем изображения усопшего царя. Между тем, судьи выбросили из саркофага три гроба, вкладывавшиеся один в другой, для предохранения тела усопшего. Гробы эти, разрушенные, опозоренные, были вынесены на поле смерти, во всеувидение. Грозные судьи не кончили этим. Везде, на памятниках, на публичных зданиях, имя или изображение царя было сбито, сглажено или изуродовано. Мало этого: в самой летописи были вырваны те страницы, где описывались дела его, и только жрецы сохранили имя Фараона и потом справедливый Манетон передал его в своей хронологии потомству.
Тело валялось в пыли, как будто каждый боялся осквернить себя прикосновением к нему, или страшился гнева народа. Только поздно ночью явилась жена усопшего и силой просьб и денег склонила жрецов положить труп в обезображенный саркофаг, который, опрокинутый валялся между обломками полуразрушенной храмины….
Стоя на отвесной гряде, служившей гробом для аристократии Фив, мы обнимали взглядом весь древний город, который, по огромности своей, действительно мог называться стовратым как назвал его Гомер, хотя в сущности город едва ли имел ворота, как мы понимаем их нынче; едва ли он даже был обнесен стеной; что ни говорят древние историки, а такая огромная масса камней оставила бы по себе следы, как оставила в Вавилоне и везде где была стена; но тут никто не видел и признаков ее; если Гомер разумел под словом ворота пилоны, нечто вроде усеченных пирамид, которых стены расположены под более прямым углом, без уступов, и покрыты разными изображениями и иероглифами, ряды колонн, которые действительно служили для входа во дворцы, в храмы, некрополисы и проч., то их может быть было сто, потому что и нынче еще сохранилось много.
Две огромных статуи, с задумчивой физиономией, безмолвные свидетели тысячелетий, господствуют над развалинами и долиной смерти и придают этой мертвой пустыне глубокое значение. Одна из них, находящаяся на северной стороне, была знаменита под именем Мемноновой, издававшей звуки при восхождении солнца. Справедливость этого показания засвидетельствована семьюдесятью двумя надписями, греческими и латинскими, людей, приходивших слушать и удивляться Мемноновой статуе; тут, между прочим, находятся надписи императора Андриана и императрицы Сабины. Долго спорили о причине такого чудного явления; наконец, господствующим мнением осталось то, что солнечные лучи при появлении своем вытягивали влагу из гранитных зерен статуи, и это производило шелест, подобный звуку человеческого голоса, иногда болезненного стона, как видно из свидетельства некоторых надписей. Но сколько я могу судить, это мнение не основательно. Известно, что слава о Мемноновой статуе распространилась в царствование Нерона[38], именно, вскоре после того, как она была разбита землетрясением. Септим-Север не довольствовался ее невнятными звуками; он полагал, что если разбитая статуя издает голос, то исправленная, так сказать воссозданная и поставленная на свое место, она конечно совсем заговорит; вышло однако иначе; статуя потеряла свой дар. Спрашиваю, отчего? Действие солнечных лучей на гранит осталось то же, окружающие обстоятельства не изменились; наконец, почему подобное явление нигде не замечено в гранитных утесах, а если что-то подобное и замечено, то это так натянуто, что невольно наводит сомнение.
Статуя названа греками Мемноновой, хотя как она, так и находящаяся рядом с ней, поставлены Аменофисом III и обе изображают этого фараона.
Вниз по Нилу видны верхи полузанесенного илом Мемнониума. За статуями мелькают разбросанные колонны, портики, пилоны, пропилоны, то стоящие во всей красе своей, то низверженные в прах: далее, Гурнаг, не заслуживающий большего внимания и наконец Рамессеум; последний, и при соседстве Карнака, замечателен.
Если он не так грандиозен, не окружен лесом колонн, зато колонны его изящны. Он замечателен в другом отношении; его долгое время считали за гробницу Озимандиса; греки, наслушавшись басни жрецов, устами Диодора Сицилийского передали нам чудеса об этой мнимой гробнице; возле была, по их словам, библиотека, знаменитая необыкновенным по величине астрономическим кругом из чистого золота.
“Jʼespère que dans ce siècle éclairé des lumières de critique et de la philosophie, lʼimmense cercle d'Osmandis et observatoire de Bélus trouveront peu de croyance[39] – говорит Монтукла: еще одно из верований так долго державшихся разрушено.
Среди колонн Рамессеума лежит в прахе огромнейший гранитный колосс, изображавший Рамзеса великого.
Наконец, далее за рекой, возвышаются гигантские развалины, известные под именем Луксора и Карнака, нынче двух бедных арабских деревушек.
Признаюсь, я ничего не видел, в отношении искусства, грандиознее Карнака; я хотел было пополнить описание, сделанное мной при первом взгляде на эти развалины, но впечатление, производимое ими, подавляет всякую систематику описания; читатели, впрочем, могут прочесть с большим удовольствием о Карнаке и вообще о Фивах, изыскания Шампольона младшего, Розеллина, Вилькенсона, наконец, последние исследования Лепсиуса.
Глава XI. Возвращение в Александрию. Мегемет-Али, Ибрагим-Паша и их семейства.
Предметы, лица, обстоятельства, вести, одни других печальнее, одни других поразительнее, сменялись быстро перед нами, представляясь сквозь черную призму болезней и страданий. Наконец, явился глазам нашим Каир, Каир, которого мы ждали с таким нетерпением. Но, увы, и он, как бы согласуясь с грустной существенностью, окружающей нас, явился запустелый, унылый: