и Андомака не стала цепляться. За Халевом было интересно и поучительно наблюдать – как будто читать стихотворение на поверхностно знакомом языке. Неясно, действительно ли он обеспокоен, как ей казалось, – возможно, ее обманывала собственная тревога. Но она четко увидела, как напряглись его скулы при первых возгласах из главного зала – смехе и громком уханье. С Карсеном впереди они ускорили шаг, и представшая внизу сцена оказалась, пожалуй, самым неожиданным событием вечера.
В пространстве огромного зала Бирн в Саль, князь Китамарский, самолично скакал среди собравшейся знати, как малый ребенок у себя в детской. Между ног он зажал метлу и на бегу нахлестывал ее, как лошадку. Дворцовая стража, стараясь, как могла, расчищала путь, но он перемещался непредсказуемо. Лицо было бледным с нездоровыми пятнами красноты, словно князь намазался румянами и как следует пропотел. Ширилась пьяная улыбка, и все, мимо кого он скакал, хохотали и хлопали его по плечу. Куда им деваться. Он же князь. Он – сам город.
– Прошу прощения, – сказал Карсен и двинулся сквозь толпу. Андомака следила за ним, и за князем, и за сообществом высших городских семей. Не ее одну мучила неправедность этой картины. Чувство тревоги и пагубы стояло в воздухе, как запах вина, копоти, тел. Лишь немногие знали, что трон занял фальшивый князь, но кто, помимо нее, эти люди – было доподлинно неизвестно. Андомака тоже хлопала и смеялась – вела себя так, будто попала на замечательный розыгрыш. Но мысленно, в уединении разума, проговорила: «Ты изменник по крови. Я убью тебя, твое семя и вытравлю пятно твоего правления из истории. Ты будешь всеми забыт». После этого смеяться стало намного легче.
Князь заухал опять, повернулся и понесся галопом в другом направлении. Красные плащи поспешили вперед него, и барабанщик на ближней галерее начал отбивать дробь. Кто-то затянул народную песню, до того старинную, что половина слов была на древнеханчийском наречии. Постепенно в хор втянулся весь большой зал. Этот напев был им знаком с колыбелек, а значит, навевал домашнее тепло и уют – хотя, если вслушаться, призывал к войне и кровавой сече. Присоединилась и Андомака, закрыв глаза, позволила мелодии себя захлестнуть. Все что надо, она уже сделала. Отвела внезапную угрозу, дав Элейне желанное разрешение продолжить свидания. И, сверх того, выведала имя любовника. Гаррет. Запах, на который она науськает маленькую волчицу и других из охотничьей своры.
Со стороны Элейны то была совсем незначительная обмолвка. Прозевать – легче легкого. Княжна так и не догадается о роли, которую в ее гибели сыграет эта оплошность.
24
Новый год встречал холодом. Сэммиш признавала, что дни увеличиваются и медленнее тают светлые часы. Но не испытывала этого на себе. Ясные, чистые небеса Длинной Ночи и последовавших дней канули в никуда. Над городом грудились тучи, темнея, как скалы. Из них сыпал снег, сухой и мелкий, точно бесчисленные малюсенькие зубы. Ветер, что его уносил, был колюч и беспощаден.
Во всем городе на домах больше не было украшений. Нынче никаких праздников – только долгое зимнее заточение и надежда на нескорую оттепель. Рыскающие по улицам псы отощали, а крысы оголодали и осмелели. Бездомным, кто разжился чашкой или плошкой, в богадельнях разливали пустой суп. Лари и полки, прежде вдохнувшие от щедрот урожая, продолжали тянуть свой долгий годичный выдох. Каждая закончившаяся банка, каждая клеть, переставшая снабжать чугунки вяленой свининой или говядиной, убавляли городу возможности дотянуть до лета. Карантин в Камнерядье, похоже, справлялся с болезнью – хворь не распространилась по городу. Но мужчины и женщины с Коптильни и Зеленой Горки были вынуждены перебираться через реку, чтобы купить еды, и дополнительный сбор для жителей восточного берега поднял цену на хлеб и сыр. Даже если откроют хранилища, а Камнерядье объявят очищенным и здоровым, Долгогорье не застраховано от голода по весне. Еда поступала к ним только тогда, когда кончались деньги на ее покупку.
Город расшатывался, как было заметно, наверное, всякому. И никто, похоже, не знал, что с этим делать, а Сэммиш меньше всех. Что тут придумать, только не высовывать голову и заниматься тем же, что и всегда: выживать. По утрам она брала черствый хлеб, если оставляли, и обходила улицы победнее. Если попадались люди Тетки Шипихи или просто более лихие, чем обычно, долгогорцы, она меняла маршрут, загибая крюки. За грошовый прибыток не стоило умирать, но если долго не получать и его, то нечем будет платить за комнату у пекаря. А без ее взносов пекарю не на что будет покупать муку и мед.
Все на свете зависело от всего остального, и все было тонко и хрупко.
Около полудня она, глядя в окна, изучала ставки, отмечаемые мелом в пивных, или чистила от пепла банные котлы возле Храма, или торила обледенелую тропу через город, собирая ножи для точильщика. Топая по льдисто-тусклым улицам с ладонями, мерзнущими в рукавах, Сэммиш почти забывала Алис и Саффу, Андомаку с Зеленой Горки и всю эту неподъемную грязную жижу, плюхнувшуюся на нее после гибели Дарро. А когда вспоминала, то убеждала себя, что не ей разгребать эту чужую бурду и хорошо, что с этим покончено. Порой даже убеждала успешно.
Ножи лежали в кожаной котомке: пара прямых лезвий из сапожной мастерской, набор ножниц по ткани от портного и – расширение клиентуры – пять резаков от кожевника с края города. Вонь сыромятной кожевни забралась ей в одежду, но платили там хорошо, и дополнительная работа восполняла потерянную точку у мясника.
Привычно, как в сто прошлых раз, она ступила под кров хибары точильщика. Стены пронизывал зимний холод, источаясь, точно жар от огня. Арнал сидел за работой. Железная печка не давала замерзнуть воде на точильном камне, а пламя отбрасывало чуточку света. Старик укутался шерстяными одеялами и надвинул на глаза кожаную шляпу, отороченную облезлым мехом. Волосы выбивались из-под нее, как лозы, проросшие между кирпичин. Взглянув на девушку, он быстро отвел глаза. Не изменился в лице, а будто лишь на мгновение почувствовал боль или жалость. Он отложил нож, над которым трудился – трехгранный шип с большой палец длиной, такими извозчики правят коням копыта, – и поманил ее ближе. Сэммиш внезапно охватило мрачное предчувствие, но лицо Арнала было вполне себе добрым. Она подошла, держа перед собой кожаную котомку.
– Сегодня приличный заказ, – сказала она. – Напряженный, видать, у кожевников месяц.
– Или хреновая выучка, – сказал Арнел, принимая котомку из ее рук. – Ничто не тупит лезвие быстрее неумелой руки. Присядь-ка ко мне.