тесный кружок молодежи обоего пола, под именем «Лига добродетели» (Tugendbund). В центре лиги стояла, кроме Генриетты, еще одна молодая женщина, недовольная своею супружескою жизнью: умная и талантливая Доротея Мендельсон (1765—1839), дочь великого Моисея и жена купца Симона Фейта. В свои юные годы (начало 1790-х годов) в этот кружок входили и братья Гумбольдты: будущий государственный деятель Вильгельм и натуралист Александр; но рядом с ними мелькали сомнительные фигуры, вроде ловеласа Генца, будущего агента меттерниховской реакции. Лигисты обращались друг с другом фамильярно, на «ты», и имели для тайной переписки особый шифр; одно время таким шифром служил еврейский алфавит, которому Генриетта Герц научила влюбленного в нее Вильгельма Гумбольдта. Общепринятой добредетели было мало в «Лиге добродетели». То была школа «практического романтизма», отражение литературного. Не случайностью было то, что два апостола крайней романтики — два Фридриха: Шлейермахер и Шлегель — очутились вскоре в центре интимного берлинского кружка и сыграли такую трагическую роль в жизни двух его героинь, Генриетты Герц и Доротеи Мендельсон-Фейт.
Из всех увлечений Генриетты Герц наиболее продолжительным был своеобразный ее роман с Шлейермахером, который с 1796 г. состоял проповедником при церкви Charite в Берлине. Частый посетитель и друг дома Герцов, Шлейермахер покорил сердце Генриеты своим учением, в котором христианская романтика была переплетена с модною доктриною «свободной любви». В Берлине много говорили об этой близости молодого проповедника с еврейской красавицей; шла по рукам карикатура, на которой малорослый и худой Шлейермахер изображен гуляющим под руку с высокою, полною Генриеттою и как бы торчащим из ее кармана. Обе стороны, однако, уверяли, что их отношения оставались чисто дружескими. Они прервались только в 1804 г., после смерти Маркуса Герца, когда его салон закрылся и бездетной вдове приходилось жить скромным доходом с наследства. Генриетта Герц продолжала вращаться в кругах немецкой аристократии Берлина, оставаясь еще формально еврейкой. Когда ей предложили место воспитательницы прусской принцессы Шарлотты (впоследствии императрицы, жены Николая I) под условием принятия христианства, она отклонила предложение только потому, что не желала актом ренегатства огорчить свою престарелую мать. Но как только мать умерла, Генриетта перешла в христианство, по лютеранскому обряду (1817). Давно уже порвались слабые нити, связывавшие эту женщину с еврейством; ей были чужды идеалы иудаизма и интересы еврейского народа, который ей, как и ее другу Шлейермахеру, казался только «трупом», «мумией». Она вся прониклась, насколько был способен ее поверхностный ум светской дамы, немецко-христианскими идеалами Шлейермахера и разделяла его мнение, что еврей не может стать гражданином Германии, не сделавшись христианином. Так произошло национальное отречение в семье крупного пионера еврейского просвещения, сподвижника Моисея Мендельсона.
Чары романтизма и яд ассимиляции не пощадили и семьи самого Мендельсона. Наиболее трагично сложилась жизнь его старшей дочери, даровитой Доротеи. Чувствуя себя несчастной в браке с Симоном Фейтом, 32-летняя Доротея, уже мать двух сыновей, бросилась в объятия бурно-пламенного романтика Фридриха Шлегеля, с которым встретилась в доме своей подруги Генриетты Герц. Шлегель, несмотря на свой юный возраст (ему тогда было 25 лет), был уже известен в литературных кругах как искатель новых путей в поэзии и enfant terrible, задевший в критике самого Шиллера. Между немецким рыцарем романтики и дочерью еврейского мыслителя установилась интимная связь, которую влюбленные и не думали скрывать. Доротея оставила супружеский дом и поселилась в одной квартире с Шлегелем, в том же Берлине. Вскоре она, при посредничестве Генриетты Герц и Шлейермахера, добилась от мужа развода; Фейт был настолько великодушен, что даже отпустил детей к ушедшей матери и назначил всем пенсию. Вскоре литературный мир был скандализован появлением романа «Люцинда» Фридриха Шлегеля (1799), этого евангелия эротизма, где автор не постыдился вынести на улицу интимные подробности своей семейной жизни. Эта проповедь утонченных наслаждений, праздности и «прожигания жизни», облеченная вдобавок в плохую художественную форму, встретила резкое осуждение со стороны критики. Сочувствовали автору только немногие, в том числе его товарищ Шлейермахер, который выпустил в защиту скверного романа анонимные «Письма о Люцинде». В 1801 г. Доротея напечатала и свой роман «Флорентин», который по настроению был близок к «Люцинде», но гораздо менее оскорблял нравственное чувство и художественный вкус. Чета Шлегелей вела бродячую жизнь: Берлин, Иена, Дрезден, Лейпциг, Кельн и Париж видели эту странствующую пару, которую буржуазное общество часто отталкивало и заставляло терпеть нужду. В 1802 г. в Париже Доротея приняла крещение по лютеранскому обряду и формально повенчалась с Фридрихом. Спустя несколько лет, под влиянием романтического «возврата к средним векам», оба супруга обратились в католичество и поселились на жительство в Вене (1808), где Шлегель получил место в австрийской придворной канцелярии. Там Доротея прожила почти всю остальную жизнь, отлучаясь по временам в Германию и Италию для посещения своих сыновей, художников Фейтов, также крещенных. Умерла она в 1839 г. во Франкфурте-на-Майне, пережив мужа на десять лет.
Ее младшая сестра, Генриетта Мендельсон (1768—1831) оставалась незамужней и долго жила в Париже, в качестве гувернантки в богатой христианской семье. Полунемка, полуфранцуженка, она была совершенно отчуждена от еврейства и по религиозному убеждению приняла католичество. Последние годы жизни она провела в Берлине, при своих братьях, и в своем духовном завещании благодарила их за терпимость по отношению к ней, католичке; она только выразила сожаление, что Христос не озарил их души светом истинной веры. На могиле этой дочери Моисея Мендельсона красовалась завещанная ею надпись: «Redemisti те Domine, Deus veritatis!» (Ты искупил меня. Господи, Бог правды!).
Из сыновей Моисея Мендельсона остался в еврействе до конца своей долгой жизни старший Иосиф (1770—1848), основатель банкирского дома Мендельсон в Берлине. Младший же его брат и компаньон в банковском деле, Авраам Мендельсон-Бартольди (1776—1835), был евреем только наполовину. В Париже, где он в молодости служил в торговом доме, он проникся модным тогда космополитизмом и вернулся в Германию совершенно равнодушным к еврейству. Женившись на девушке из ассимилированной еврейской семьи, он решил окрестить своих детей, чтобы облегчить им доступ в высшее христианское общество. Вначале тень великого отца удерживала Авраама от этого шага, но потом он поддался доводам своего крещеного шурина, Соломона Бартольди, который писал ему: «Ты говоришь, что имеешь долг по отношению к памяти твоего отца, но наступишь ли ты дурно, если ты своим детям дашь ту религию, которую ты считаешь лучшею для них? Можно оставаться верным преследуемой религии и навязывать ее своим детям как наследие мученичества на всю жизнь, если считаешь эту религию единоспасающей, но если такого убеждения у тебя нет, то поступать так было бы варварством». Авраам должен был согласиться с этим