Читать интересную книгу Самурай Ярослава Мудрого - Александр Ледащёв

Ловлю себя на детской обиде – хозяйка не оставила на столе никакой еды. А шарить по ларям и медуше я не могу – это оскорбление. Ей.

Смешно. Сидеть во дворе самого опасного создания, которое мне доводилось встречать, ждать ее возвращения, подрагивая от нетерпения, – и просто-напросто хотеть есть. Хорошо, когда смешно.

– Ее нет, – это сказал я. Уводнам и блазню, скользившим по все более темнеющему двору. Ждать-то они ждут. Но как-то непривычно сидеть с ними на одном дворе и ждать ночи. Чувствуется если не их равнодушие ко мне, то презрение – они играют, не стесняясь меня. Выдают свои секреты. Хотя, окажись я в лесу, на такой стон поехал бы точно – даже видев игру уводн. Они бьют без промаха. А еще я чувствую их превосходство. Они словно излучают его. А мне неприятно. И страшновато.

Уводны слышат меня, замирают… А потом одна легко машет рукой в рукаве дымки – и за городьбой, где-то под елями, раздается голос. Ее. Стражницы. Мольба, стон: «Ферзь…» На пределе слышного. Вскакиваю и бегу к воротам, но замираю, кидаюсь в дом, хватаю с сундука субурито и выбегаю из ворот. Точнее, чуть не выбежал – аршинная, черноперая стрела ударила в городьбу прямо перед лицом. Черная тень кидается от елей ко мне, и ослепительно-белые зубы оскалились в лицо: «Никогда! Никогда не смей выходить в лес ночью – это не просто смерть!» А вот и хозяюшка вернулась. Ласковая. Кривлю лицо в улыбке-оскале. Ягая просто брызнула яростью – я не успел ничего понять, но успел запомнить: «За ворота ночью нельзя». А что до «не просто смерти» – так мало ли что бывает не просто смертью, а то и хуже смерти? Я и вправду давно уже не хочу знать все.

А она уже во дворе – ее гортанный рык доносится со стороны влазни. Слов я не понимаю – но то ли язык на диво подходит для ругани, то ли ее голос вкупе с гневом сделали его таким – по спине прокатывается ремнем холодок, вздыбив волоски мурашками. Я сворачиваю за угол – а двор пуст. Ни уводн, ни блазня, ни Дворового. Серёг, видимо, хватило всем – и не только сестрам, но и братьям.

Влазня. Вот она – хозяйка – посреди горницы, спиной ко мне – только что стянула через голову рубаху, – сквозь бурю ее волос мелькает белая кожа.

– Еще раз рыкнешь на меня, стражница, – уйду, – я не пугаю ее. Я уйду. Ночью, днем – все равно. Я не умею иначе.

– Уйдешь, – легко согласилась Ягая. – Только не рычала я. Еще.

Я ей верю. И умолкаю. Тем более что я все сказал.

Стражница повернулась лицом. Она ничем не прикрыта – кроме потоков волос, удерживаемых на лбу ремешком. Вновь мелькнули белые, острые зубы – она улыбается и вкрадчиво шагает от меня назад – к полку.

…Опершись на локоть, я смотрю на ее жестокое, сейчас успокоенное, насколько оно может таким быть вообще, лицо. Глаза Ягой закрыты.

– Где ты была? – спрашиваю я.

Веселое недоумение разбегается по лицу хозяйки. Вопрос глуп, неожиданен и приятен. Я могу поверить в то, что его еще не задавали в этом доме.

– Не бойся, наставник. Это глухарь, – так сопроводила Ягая горшок с варевом, остро и сильно пахнущий мясным содержимым. Я вспомнил, что слышал о хозяйке, и засмеялся. А болтать за едой нечего.

Ночь. Скоро ночь. Стражница и я сидим на крыльце – она не стала одеваться, осталась в тонкой исподнице, в которой подавала на стол. Коса ее стояла у стены и просто дышала неутоленной жаждой – хотя сегодня она не скучала, железо всегда пахнет узнаваемо по-другому. После убийства. Но на столе был глухарь, х-ха.

Не думаю, что она способна застыть на вечернем ветерке, спрыгнувшем с еловых лап на траву двора, но просто так – просто – накидываю на нее полу плаща, который прихватил выходя. А это уже не недоумение. Это боль. Она закрывает глаза. Ей тоже бывает больно.

Глупо говорить, и я молчу. Сказать, что я ухожу еще не завтра? Кому? Стражнице? Утешать ее? На сколько она старше меня и что нового я могу ей сказать? Лжи она наслушалась. Это я знаю.

– Соври мне, бродяга. Скажи, что еще много ночей ты будешь прикрывать тело нежитя от вечернего холода, – ясным, низким голосом, упавшим на хрип только к концу сказала стражница Пограничья.

– Знаешь… Когда я понял, что тот Мир не мой… Я был готов ко всему – или мне так казалось. Даже наставничество не сбило меня с толку. Даже то, что я – заблудший Ферзь.

Ягая молча слушала, а я словно старался выговориться:

– Знаешь, стражница, – я никогда не любил. Уверен. Как ни старался. То, как другие описывали это чувство, мне не дано. Как уже давно не дано вздрагивать при «Я люблю тебя», сказанное женщиной. Но никогда, ни разу – в том Мире, не говоря про этот, я не тосковал так, как сейчас – от твоих слов. Помолчи. Ты еще наговоришься. Лучше бы я любил тебя – тогда бы я смог стать твоим рабом, должно быть, ты бы успокоилась и выкинула меня за ворота. Раб тебе не сгодится. Или убила бы – влюбленному человеку жизнь немила, если он видит, что его не полюбят никогда. Но я не люблю тебя.

Тонкая, мимолетная усмешка промелькнула на лице стражницы.

– Знаешь, стражница, там, откуда я пришел, этот Мир уже просто сказание. В него почти никто не верит. Зато там умеют оскопить душу – себе, соседу, своему ребенку – и все это так ловко, что понимаешь и готов верить, что так и надо. А убивают там так же легко и охотно, как и здесь. Только намного глупее. Бессмысленнее. Просто так. И подводят великолепные объяснения под убийство целых народов. И им приходится верить – потому что больше верить ни во что не дают.

– Я тоже убиваю, – усмехается Ягая.

– Да. Но ты убиваешь потому, что так должна. А еще потому, что так любишь. А то, что я здесь, – говорит о том, что ты хочешь любить то, что делаешь, свою силу, свою ярость, уважать твои законы, а не тянуть лямку. Не сбивай меня. Ты же хотела знать – вот и узнай.

– Почему ты решил уйти? Почему ты захотел уйти? Почему ты тосковал так, что я была вынуждена послать за тобой Сову? Что ты не мог делать там, что можешь здесь?

– Дышать, Ягая. Тот Мир и я слишком часто вызывали друг у друга недоумение. Не непонимание – такое меня не насторожило бы. А недоумение. Когда-то я верил в то, что мне надо лишь зажмуриться, и я вцеплюсь в тот Мир так же глубоко, как клещ в кожу, – и никакой ветер не сможет меня сдуть, никакой дождь не сможет меня смыть, я буду прикреплен, устойчив и сыт. Не беда, что до тебя там уже присосались тьмы и тьмы клещей, – втиснуться или содрать кого-то – невелика загвоздка. И вдруг ты понимаешь, что ты даже не видишь скакуна, на чью шкуру прицелился. Более того – он едет совсем в другую сторону. И совсем уж невыносимое – тебе, клещу, надо куда-то не туда, куда ему. И вообще, ты не умеешь пить его кровь. Значит, ты не клещ?! А вокруг тебя лавой спешат те, на кого ты ужасающе, до боли походишь, – но они-то знают, куда бежать! На ветки, с которых удобно падать на конскую шкуру. Они – и ты. И все.

– Да, это может согнуть человека, – негромко соглашается моя стражница своим низким, свирепым голосом.

– Может. Ты кричишь, ты выворачиваешь себя просто наизнанку – стараешься убедить их, оголтело несущихся на ветки, что ты – тоже с ними.

– Зачем?! – искренне поражается Ягая.

– Как – зачем?! Вокруг никого, вообще! Только они! Даже если не только, остальные подобные тебе бедолаги или уже догнивают, растоптанные стадами правильных кровососов, или бегут, притворяясь, на ветки, отстают по дороге, дышат, бегут дальше, оставаясь на месте. Они не отзовутся. Ни те ни другие.

– Нельзя быть другим?

– Можно. Но я верил в то, что должен хотеть конской крови.

– С кем поведешься… – непонятно произносят красные, как со зла накусанные, губы.

– В конце концов они сбросили меня на коня.

– И что ты сделал?

– Вцепился в гриву. И на коне, и не в шкуре. Но на гриве страшно. Тебя может сорвать ветром и унести… А куда? И тогда лжеклещ поднял голову. И понял, что зрение клеща слабо и неверно – потому что ненужно. Но этот клещ видел дальше других. Или слышал.

Ягая промолчала.

– Понимаешь, стражница… Ночь и день там – просто поворот всей Земли – а там она круглая – вокруг своей оси и по огромному кругу в небе – вокруг Солнца и Луны. Солнце и Луна там перестали отдыхать. А просто восходят и заходят. А в ночном лесу можно налететь на татей, но долго придется искать лешего, уводну, мана, из рек ушли омутники и берегини. Люди обогнали их и пережили – так говорят люди. Потому что иначе им придется поднимать морду от конской шкуры и осматриваться.

А я чуял ночью, что царит вокруг Ночь. Что леса и болота ночью – не для людей. Что этот мир от века принадлежит не только нам.

– Что ты делал там?

– Учился сражаться. Убивал. Я научился скрывать то, что мне казалось важным, и то, от чего они шарахались, потому что это все было для них тяжело. Но они чуяли меня нюхом, чуяли, как чужака, – и гнали. Тогда я научился понимать их – и это не заняло много времени, х-ха – за это они возненавидели меня еще больше, так как мне мерзко было делать даже вид, что они хотя бы сильно рознятся меж собой. Тогда я начал презирать их законы – ответ не заставил себя ждать, они никогда не тянут с камнями и проклятиями. Что бы я ни делал, чтобы сблизиться с ними – пока я старался сблизиться, – они гнали меня и фыркали, как сытые борова, перегородившие другим путь к водопою. Что бы я ни делал потом – стараясь отдалиться от них, не умея приблизиться, – они тащили меня к себе, они обещали, что со временем я стану таким же, – и они, и я чувствовали, что это вранье, и, понимая это, они ненавидели меня еще больше. Самое же скверное, что они чуть не сделали со мной, – так это чуть было не научили врать самому себе – лишь бы не быть одному – потому что их правда гласила, что одному быть неправильно для человека, а оттого – скверно. Клещ с вывернутой душой. Вот что я такое. Еще я научился драться. Бить быстро и точно, увеча протянутые к тебе руки или оскалившиеся на тебя лица, – потому что, когда висишь на гриве, нет времени для долгих боев – сдует раньше, чем ты наконец-то осмотришься. Я готов был спрыгнуть – но слететь? Шалишь…