находила себе места. Она всем сердцем предчувствовала бедствия, которые повлечет за собой оголтелая жажда мести за совершенное покушение. Привычное сиденье за вечерним столом — мог ли кто думать об ужине, на столе и черствой корки не было — длилось до полуночи. Перепуганные родители ждали Эму. Хотя и знали, что она не может прийти, так как выходить на улицу после шести часов было запрещено. Она могла появиться только утром.
Здесь придется вернуться к тому дню, когда Эма примеряла в модном салоне прелестный костюмчик. Она так никогда и не надела его, его никто так и не востребовал — у кого было время заниматься такими пустяками, как туалеты? Дамская мастерица, вероятнее всего, обменяла его — со слезами искреннего сострадания к беде, постигшей многолетнюю заказчицу их салона, — на откормленного гуся и несколько яиц, а в придачу, возможно, и мешочек муки. Костюм и впрямь был из довоенной английской шерсти. В тот день после полудня Эма зашла в мастерскую к брату, и они вместе пытались разрешить ситуацию весьма банальную в нормальных условиях, раздумывая о судьбе ребенка, который мог, но, скорей всего, не должен был появиться на свет. Она ничего не знала о визите гестаповцев и, отдохнувшая после крепкого сна, поспешила в объятия своего Ладислава, который этим свиданием, осложненным непредвиденными обстоятельствами, нарушил главнейшее правило конспирации. За возлюбленными была установлена слежка. Горячо обнявшись на прощание, они расстались на конечной остановке шестого трамвая, соединявшего в ту пору чешскую детскую больницу со Стромовкой. Некто, следивший за ними и призванный опознать или же не опознать личность Ладислава Тихого, естественно, был не один. Его сопровождали два душегуба из пражской службы безопасности. Когда он утвердительно кивнул в ответ на их вопрос, его посадили в машину, ожидавшую на ближайшей Гершмановой улице — возможно, тогда она называлась иначе, — и отвезли опять на Бредовскую, чтобы мгновенной смертью вознаградить за ценное опознание длительно разыскиваемого коммунистического «подстрекателя». Дальнейшие события они не торопили. Как говорится, цыплят по осени считают, наверняка он окажется далеко не последним. Было точно рассчитано, что дальнейшие акции будут без помех вытекать одна из другой в ходе оправдавшей себя рутины хорошо продуманного механизма, который вопреки всей своей уродливой бессмысленности — или же именно благодаря ей — ничего не оставлял непродуманным и неорганизованным. А тут произошло еще и покушение.
Эма не пришла. Ее не было ни у родственников, ни у друзей. Три дня спустя в предрассветный час надломленный женский голос сообщил, что Эма была взята вместе с группой. Ни слова больше. К телефону подошел отец. Всю бессонную ночь он прошагал по гостиной, выкуривая одну сигарету за другой. Едва он положил трубку, больше растерянный, чем напуганный вестью, как услышал голос своей жены: «Иржи? Эма?» — «Да нет, — ответил он, — просто ошибка, какая-то полоумная баба». — «Оставь, пожалуйста, — сказала жена, — когда-нибудь я же должна узнать об этом». Он подошел к ней. Как хотелось ему обнять ее и прижать к себе, но он боялся коснуться этой оцепеневшей женщины, неестественно выпрямившейся, почти враждебной в ее яростной борьбе с отчаянием. И все-таки какое бы это было облегчение, если бы они могли, обняв друг друга, вместе поплакать. Он не обнял ее. Пододвинул ей кресло, и так они просидели до самого рассвета, который на петршинских склонах разливается под неприлично радостные крики птиц и во множестве благоуханий. Они сидели молча, между ними на маленьком столике был телефон, ненавидимый обоими.
Между отдельными частями моего исчерпывающего отчета приходится делать милосердные паузы, чтобы не лишиться последних сил. Внушаешь себе, что все это происходило много лет назад, хотя это ничуть не облегчает страданий тех, кто жил в ту пору. Попытаешься думать о Моцарте, Дворжаке, Бетховене, но это лишь бередит душу мыслью, что в то же самое время существовала музыка и даже — вот, извольте, я уже снова по уши в этой истории — на похоронах Гейдриха играли Бетховена, да, именно этого немца провожали в последний путь музыкой того немца. Конечно, толковать факты в таком плане было бы ошибкой, в корне неверно, дело же не в национальности, вовсе не в ней. Но как бы болезненна и тяжела ни была эта задача, все же куда легче и безопасней описывать события — безусловно добросовестно и правдиво, — чем их переживать или стать их жертвой. Пожалуй, имеет смысл более подробно описать события, происшедшие в день покушения, равно как и события, которые тому дню предшествовали и которые за ним воспоследовали.
Как известно, покушение было совершено в спокойный майский день на пражской окраине, в районе с несколько ностальгическим привкусом потерянного рая деревенской идиллии, в двадцатом столетии, отравленном полынью упорного тщания пробиться к высотам владения собственным особняком, особнячком, копейка к копейке — согласно поговорке «дукат чешский не сберечь, коль галиржем пренебречь», — и вот уже две-три улицы домиков с маленькими садочками позади главной улицы, в равной мере свидетельствовавшей о предпринимательском духе усердия и бережливости. Здесь дребезжит трамвай до того самого поворота, что был снят по причине события, не однажды уже проанализированного и откомментированного историками, политиками, публицистами и обывателями, которые имели несчастье проживать именно на той улице.
В этот день поутру Эма повезла в тюрьму, как и было оговорено, солидную посылку для Иржи. В отличие от родителей она не обольщала себя иллюзиями, что посылка попадет в руки Иржи в целостном виде, напротив, была убеждена, что брат получит разве лишь одну застиранную рубашку и несколько поношенных носков, которые туда, невзирая на все протесты матери, она положила. Мать ведь выбирала самое лучшее, чтобы хоть как-то облегчить судьбу «бедного мальчика». Как бы там ни было, а все-таки пригодится, вздыхала она при этом. Эме недостало мужества заметить, что оно-то конечно, пригодится, только кому — вот вопрос.
С этой задачей она справилась быстрее, чем могла ожидать. Передача походила скорей на разбой среди бела дня. Не успела она и оглянуться, как ее выставили на улицу. За спиной высокая сплошная тюремная стена, перед глазами скопище садиков и домишек, прелестные остатки старого сада, носящего поэтическое название «Озерцо». В десять часов ей предстояло встретиться в кафе самообслуживания «Крона» со связной, которую знает, и получить от нее инструкции. В этом заведении всегда было многолюдно — даже во время войны здесь утоляли голод самыми немыслимыми кулинарными изделиями и потому была надежда, что обе девушки затеряются в толпе.
Связной была Иренка. Ее красивые глаза ярко осветились при виде Эмы, и исстрадавшаяся