человека, который прошагал по жизни шестьдесят лет с гордо поднятой головой и который, едва возмужав, утвердился в мысли (и никто никогда не мог его в этом переубедить), что эта труженица мышца, то бишь сердце, обладает, кроме охранной функции, еще и прекрасным органическим свойством ощущать радость, счастье жизни и ее щедрот. И только теперь он вынужден был признать, что ошибался в самом что ни на есть главном.
Он сел и с облегчением выпил стакан холодной воды. Эма словно дар небес, он не мог отвести от нее глаз. Как она хороша, промелькнуло в голове. Но какой прок ей от этого, горько возмутилась в нем мысль, и чем ты можешь помочь дочери? Он склонился над тарелкой. Легкий, установленный обычаем разговор за этим осиротелым столом теперь не ладился. Мать с момента исчезновения Иржи будто застыла в холодном, жестком отчуждении, в котором все заметнее проступали следы неприязненного укора: как, мол, вы только осмеливаетесь дышать, когда Иржи… Переносить тяжкую долю и незадачи своих детей и ощущать свое бессилие — это адовы муки, и родители, особенно матери, воспринимают это по большей части как предательство, которое они сами же невольно совершают по отношению к своим дорогим, но предотвратить которое уже не в силах.
Все трое одинаково думали, что куда лучше было бы сократить этот вечерний час общения, это сидение за семейным столом, которое причиняло одни муки и требовало от них огромного, почти недоступного самообладания, умения играть роль, всем явно ненавистную. Делать вид, что, хоть и произошло нечто ужасное, есть надежда на скорый и положительный выход из тупика.
Родители, окутанные сумерками, молчали. Никто не поднялся, чтобы зажечь свет. Им не хотелось видеть ни самих себя, ни окружающего. И кроме того, им пришлось бы опустить светомаскировочные шторы, которые наводили ужас и порождали омерзительные мысли. Отец и мать наблюдали за Эмой. Отца мучил вопрос, что же от нее хотели в гестапо, почему ее вызвали и почему так скоро отпустили. Он, конечно, был счастлив, что дочь дома, — кто бы мог в этом усомниться? Но при всем том эта передышка казалась ему подозрительной. Повод, по которому вызывали Эму, был, безусловно, маскировкой истинного замысла. Он чувствовал, что его семье угрожает опасность, но не знал, что предпринять. Уехать из Праги, но разве скроешься в этой маленькой стране? Мать с осуждением наблюдала, с каким удовольствием дочь ест. Ее аппетит казался ей поистине непристойным, он задевал ее, так как в нем она усматривала бесцеремонный эгоизм по отношению к брату и бесчувственность по отношению к ней, матери. Она просто не могла понять такое поведение. Отец тоже это заметил, но воспринимал поведение дочери как некую компенсацию за утренние переживания. Он старался утешиться мыслью, что Эмин организм так счастливо устроен, что смягчает удары судьбы обильной едой. В худшем случае, рассудил он, красивая его дочь располнеет, но зато отдохнет сердцем, а это неплохой выход для терпимого существования в юдоли скорби. Он улыбнулся, когда Эма попросила вторую порцию жареной курятины с молодым картофелем. Но на самом деле она ела не потому, что была голодна или нуждалась при ее положении в усиленном питании, а ела просто затем, чтобы отдалить минуту, когда все поднимутся из-за стола, мать пожелает им счастливой встречи поутру — это она говорила с момента ареста сына, возможно, даже не предполагая, насколько это пожелание благотворно, — и уйдет в комнату, где жила бабушка. Она нуждалась в уединении. Эма с отцом это понимали, как и то, что это не облегчит ее страданий. Но как только они останутся одни, несомненно зайдет разговор о том, что произошло сегодня утром. Он станет задавать излишние, но искушенно каверзные вопросы, на которые Эма не сможет ответить искренне, а значит, будет выдумывать правдоподобные небылицы, мало надеясь, что отец примет их, ибо мозг его натренирован в тонкостях достоверных обманов, которые принесли ему известность, не говоря уже о капитале.
Из дворца она воротилась к концу рабочего дня, значит, в восемнадцать часов. От коллег узнала, что пан доктор тотчас позвонил пану доктору, ее отцу. Этого следовало ожидать — ведь вся эта история могла бросить тень и на его юридическую контору. Эма столь же недвусмысленно поняла и суть заботы ее работодателя, предлагавшего ей отдохнуть после столь шокирующих обстоятельств. Она освободила свой письменный стол и простилась со всеми с такой безучастной сердечностью, какая завоевывает людские сердца именно тем, чего на самом деле в ней нет. Даже Эма не строила себе иллюзий насчет того, почему в гестапо интересовались, когда была основана юридическая контора отца, почему она не работает там и сколько ей остается до присуждения звания доктора прав. Фотографии незнакомых людей ей показывали просто так, для вида, она это знала, как и понимала, какая цель преследуется, и, конечно, испытывала страх. Не за себя, а за Ладислава; несомненно, речь шла о нем…
Она оглядела стол. На нем не оставалось ничего, что могло бы привлечь внимание, исключающее разговор. Мать встала. Вместо обычного пожелания спокойной ночи она обошла стул и обняла Эму. Такого не случалось со времен детства. Результат этого внезапного полузабытого жеста, этого теплого отдохновения в чуть пахучем, вялом материнском объятии был мучителен. Эма расплакалась. Отец, раздраженный женскими рыданиями, тотчас покинул столовую. В эту минуту он понял, что оказался «вне игры»; все уже предрешено и, что бы он ни совершил, все будет пустым жестом или словом, и в дальнейшем ему суждено думать лишь о смягчении последствий, о которых он пока не знал, но которые предвидел, и действий, о которых также не знал и которых даже не предвидел. Эту неожиданность, увенчавшую столь поучительный для него день, полный лихорадочной деятельности, он воспринял как страшное, несправедливое унижение.
Примерно неделю спустя после ареста Иржи отцу удалось узнать, что сын его находится в предварительном заключении в Панкраце. Он поднес весьма достойный подарок — деньги уже утратили всякую цену, — чтобы получить разрешение передать в тюрьму сыну солидную посылку. Передать ее было поручено Эме. В тот же день пополудни она должна была установить связь с группой, продолжавшей действовать. Предполагалось, что подробности она узнает в десять часов в кафе самообслуживания «Крона» от девушки, которую хорошо знает. Но в тот же день пополудни было совершено покушение на Рейнгарда Гейдриха.
В семье Иржи и Эмы радио не слушали, по крайней мере официальное. Но в тот день оно было включено на полную мощь, и напуганная мать не