Ферроньеру, наблюдающую за нами. – Нам что… просто взять ее и понести?
– Нет! – восклицаю я. – Будем перевозить на мольберте. Чем меньше мы будем к ней прикасаться, тем лучше. Ей, на минуточку, пятьсот лет! Ты открывай двери, а я повезу. У меня хотя бы есть страховка на такие случаи, хотя я не уверена, что она это покроет.
Когда мы устанавливаем Прекрасную Ферроньеру перед камерой, звонит телефон. Сэм, как оказалось, сегодня крайне внимателен. Я беру трубку, Бен возвращается за своим оборудованием.
– Ты что творишь? – спрашивает Сэм. – Нельзя ж просто катать ее туда-сюда!
– Страховщик потребовал фотографии в высоком разрешении, – объясняю я, – чтобы убедиться, что картине не нанесен ущерб. Сэм, все нормально, не переживай. Ты же меня знаешь. Разве я стала бы рисковать картиной Леонардо?
– Нет, иначе я был бы там, внизу, и присматривал бы за вами в лабораториях, где нет камер. Он же твой любимый художник, да? – спрашивает он. – А мне Артемизия больше нравится.
– Он особенный для меня. Я не сделала бы ничего, что поставило бы под угрозу его картину. – А лжи все больше и больше. Пытаться выпутаться из нее уже поздно.
– Как скажешь, – отвечает Сэм.
Выхожу с телефоном в коридор и ободряюще машу охраннику рукой, прежде чем положить трубку. Я позабочусь о том, чтобы мои действия никак не отразились ни на нем, ни на Мо, ни на Анне, – это единственное, что я могу сделать для успокоения своей совести.
– Я займусь настройкой, – говорит Бен и идет к камере, пока я захожу в систему. Он достает из сумки квадратную черную коробку, надевает хлопковые перчатки, осторожно берет линзу и устанавливает ее на камеру. – Осталось настроить фокус и загрузить программное обеспечение. Съемка займет какое-то время, потом нужно будет подождать, пока программа разберется в световых частотах, и вот тогда… – Он заметно вздрагивает, обхватывает себя руками и отступает на пару шагов.
– Что с тобой? – я тут же подхожу к Бену, обнимаю его за плечи, чтобы поддержать, и веду к стулу.
– Я в порядке, просто немного устал и замерз. Тут холодно? – я поворачиваю его лицо к себе. Оно бледное, почти посеревшее. Ему сложно справиться с происходящим. Надо было оставить его в больнице.
– В этих помещениях температура регулируется, но здесь не холодно, – я беру его ледяные руки и растираю в своих ладонях. – Вероятно, это последствия удара. Пожалуйста, позволь отвезти тебя обратно в больницу.
– Нет, – он непреклонен. – Нет. Не хочу туда возвращаться. Я буду в порядке, мне просто нужно что-нибудь съесть. У меня в сумке есть батончик мюсли. Мама выдавала мне их с шестнадцати лет на случай, если я забуду покормить себя. Можешь увеличить температуру? Только если это не навредит картине.
– Немного потеплее сделаю, – отвечаю я. – Нужные параметры уже выставлены, но нам разрешают их немного подкручивать.
Не успеваю я шевельнуться, как Бен заключает меня в объятия и целует так нежно, будто это я здесь хрупкая, а не он. Мы задерживаемся в этой позе, Бен прижимает меня к себе, впитывая тепло моего тела.
Затем он с сожалением отстраняется, вглядываясь в мое лицо.
– Последние несколько дней с тобой были лучшими в моей жизни, – просто говорит он. – Что бы ни случилось дальше, я бы ничего не стал менять. Не забывай об этом.
– Ты про особо тяжкие преступления и походы в больницу? – я улыбаюсь, касаясь его щеки. – Уверен?
– Еще как, – он кивает и распрямляет плечи. – А теперь за работу.
* * *
– Итак, с моим новым улучшенным методом усиления слоев мы направим серию вспышек на Прекрасную Ферроньеру и вычислим коэффициент отражения света. Так мы сможем заглянуть в слои краски и, сравнивая изображения, определим, есть ли там подмалевок, который нельзя увидеть с помощью рентгена и инфракрасной рефлектографии… Извини, – он поднимает взгляд на меня, и я в замешательстве качаю головой. – Не хотел занудничать, просто напоминаю себе, что нужно сделать. Этому я в основном учился сам. Так вот, тебе нужно будет внимательно наблюдать за происходящим на мониторах, потому что ты знакома с другими изображениями, полученными с помощью более старых технологий. Если ты не знаешь, что ищешь, то не всегда понятно, что происходит, поэтому многие считают этот метод сомнительным и принимают за обман и фотошоп.
– Ну, скоро мы это проверим.
Сидя в тишине, я наблюдаю, как Бен возится с настройками камеры и расставляет оборудование с почти балетной грацией и уверенностью. Напряжение в его конечностях медленно спадает. Он с удовольствием занимается своим делом, лицо сосредоточенное, но глаза сияют и на губах играет легкая улыбка. Мне тяжело от осознания того, чем мы тут занимаемся и какие нас ждут последствия, но я все равно любуюсь его красотой. Взяв со стола ручку и блокнот, начинаю рисовать его. Чернильными штрихами изображаю длинные конечности, ловкие руки, наклон головы и мускулы, выделяющиеся под рубашкой.
Есть лишь два возможных исхода. Для наших историй наступил момент «сейчас или никогда»: если в картине ничего нет, то что дальше? Я искала объяснение своему существованию, чтобы уйти, а теперь все, чего я хочу, – это найти способ помочь Бену остаться. Долгое время я думала о том, что произойдет, если мы ничего не найдем, а теперь переживаю по поводу того, что будет, если найдем.
Мысль рассеивается, когда я с удовольствием наблюдаю за Беном в процессе работы и говорю себе: «Я просто хочу прожить целую жизнь, наслаждаясь каждой отведенной нам секундой». Все остальные вопросы могут пока подождать.
И потом, мне не впервой думать о смерти возлюбленного.
* * *
Я до сих пор не понимаю, как тот человек из министерства нашел меня и откуда он знал, что я в совершенстве говорю на французском и итальянском языках. Я работала в Коллекции в своем третьем перерождении после того, как завещала ее государству, помогая вести учет и упаковывая наши бесценные произведения искусства перед их отправкой поездом под гору в Уэльсе, где они и провели остаток войны. Днем я разбирала собранные мною картины в поисках объяснения своего существования, а ночью заботилась о Мэрайе, пока ее мама работала на кладбище. Джек при первой же возможности пошел в армию, горя желанием сразиться с Муссолини, а я осталась одна, терзаемая переживаниями. Когда интеллигентный джентльмен в синем костюме спросил, не хочу ли я «сыграть свою роль» в войне, я согласилась, даже не задумываясь, на что подписываюсь. Спустя две недели обучения я стала оперативником специального назначения, готовым к отправке во Францию под прикрытием.
Темной, облачной