Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

ОХРАНИТЕЛЬ ИМПЕРИИ

В Москве красили фасады, чистили улицы и очищали столицу от тех, кто был нежелателен. Готовились к первому визиту американского президента в Советский Союз. Начался, как тогда говорили в Москве, „большой Книксон”.

...Кавалькада черных блестящих лимузинов, на одном из которых ветер развевал американский и советский флажки, промчалась по очищенному от публики и машин Ленинскому проспекту, миновала мост через Москва-реку и въехала в Кремль, над которым впервые за всю его древнюю историю взвился звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов Америки.

„...Было раннее утро. Я остановился и посмотрел вверх на американский флаг, летящий на ветру над моей резиденцией среди золотых луковиц церквей и красных кремлевских звезд”, - вспоминал об этом волнующем моменте позднее Никсон. Для него эта поездка в советскую столицу была одним из крупнейших достижений его президентства.

Для Брежнева это был прежде всего его личный триумф. То, что не удалось ни Сталину, ни Хрущеву, удалось ему. На приеме, который состоялся в тот же вечер, он не скрывал своего удовольствия и охотно поднимал бокалы с шампанским. Андропову же шампанское, наверное, казалось горьким. Успех Брежнева был для него поражением. Шансы в борьбе за власть ухудшались. Только провал брежневской политики мог их улучшить.

Теперь, когда известно все, что произошло позднее, по-иному воспринимаются аресты, которые проводились в то время в Москве. Они были необходимы Андропову в его борьбе за власть. Роль охранителя империи открывала перед ним большие возможности.

Если бы движение диссидентов не возникло само, то Андропову следовало бы его придумать, настолько полезным оно оказалось для его будущей карьеры. Каждый арест диссидента теперь был для него важным ходом в том турнире, который он разыгрывал и целью которого было прежде всего показать, насколько важна его деятельность, убедить всех, что без его недреманного ока и твердой руки империи пришел бы конец.

Что вселяло больший страх в правителей — сами диссиденты или то, что сообщало о них Ведомство Андропова? Кто мог проверить? Кто мог установить действительные масштабы движения? Соответствовала ли картина, рисуемая Андроповым, действительности или он раздувал опасность в своих целях? В какой степени действия инакомыслящих определялись ими, а в какой провоцировались и направлялись КГБ?

Если ответа на все эти вопросы еще дать невозможно, то одно сомнению не подлежит: почти ровно через три десятилетия после тридцать седьмого года, когда во всех учебниках утверждалось, что в СССР победил социализм и классовый враг внутри страны побежден „окончательно и бесповоротно”, КГБ вновь приобретал утерянное положение — разящего меча власть предержащих, щита, охраняющего власть от грозящей ей опасности не извне, а изнутри страны. Андропов постарался извлечь из этого максимально возможные для себя выгоды.

Первый шаг в этом направлении был предпринят за несколько лет до приезда Никсона в Москву.

Был полдень 25 августа 1968 года. Нежаркий московский день подходящего к концу лета. Неподалеку от Лобного места собралось несколько человек, чьи имена еще никому не известны, кроме Андропова. Его агенты уже ждут их. То, что произойдет на Красной площади,через несколько минут войдет в историю как первое открытое столкновение тех, кого потом назовут диссидентами, с режимом.

Шуршат по брусчатке мостовой шины проезжающих автомобилей, хлопают крыльями взлетающие голуби, неторопливо отзванивают куранты на старинной башне. Незыблемо высится кремлевская стена, позади суетится занятый собою ГУМ, многозначительно молчит Лобное место и напевно устремляются в высь голубого неба яркие купола Василия Блаженного. Посреди этой симфонии звуков, посреди этих столько всего уже повидавших декораций - кучка людей, в которых многие видят новых блаженных, решается бросить вызов, начать борьбу.

Противостоит им в этой борьбе человек, который в своем кабинете на Лубянке с нетерпением ждет сообщений о том, что происходит на Красной площади. Это борьба неравных.

— Кажется трудно что-либо сделать. Система очень сильна, — скажет позднее А. Сахаров. Но это не остановит ни его, ни остальных и в конечном счете заставит Андропова признать их и, кто бы мог подумать, даже вступить с ними в переговоры.

Уже одно то, что шеф КГБ не смог обойти их молчанием, свидетельствовало о многом.

...- Термин „диссидент” является ловкой пропагандной выдумкой, призванной ввести в заблуждение общественность, — читал заранее заготовленный текст речи Андропов. Он гордился тем, что на Политбюро всегда говорил без бумажки, соперничая в этом только с Громыко, теперь же, хотя перед ним и была проверенная аудитория — все свои работники Ведомства, — надо было взвешивать каждое слово.

— Пустив его в ход, буржуазная пропаганда, — продолжал он, — рассчитывает изобразить дело так, будто советский строй не терпит самостоятельной мысли своих граждан, преследует любого, кто „думает иначе”, то есть не так, как это, мол, предписывает официальная линия. Такая картина не имеет ничего общего с действительностью, — заключил председатель КГБ, выступая с докладом, когда сам факт диссидентского движения скрывать больше было нельзя.

И если бы кому-нибудь из сидевших в зале вспомнился мольеровский Тартюф, он должен был бы уловить сходство между ним и руководителем советской тайной полиции. Но если их познания в литературе так далеко не заходили, то наверняка многие из них были знакомы с песней Высоцкого, в которой рассказывалось о Лжи, укравшей у Правды одежду, присвоившей ее себе и щеголяющей в ней.

...Их было всего восемь человек. Они сели на край тротуара у Лобного места и развернули самодельные плакаты из белой материи, на которой было написано: „Руки прочь от ЧССР!”, „Долой оккупантов!”, „3а вашу и нашу свободу!”, „Свободу Дубчеку!”. Почти тут же с разных сторон на них набросились. Виктор Файнберг почувствовал острую боль, и лицо его залила кровь. Рядом Павла Литвинова осыпали ударами мужчина с увесистым портфелем и женщина с тяжелой сумкой, а подлетевший какой-то человечек с перекошенным от злобы лицом выкрикивал: „Давно я охочусь на тебя, жидовская морда!”.

— Остальная толпа недоумевала, — рассказывал потом мне П. Литвинов. — Не могли понять в чем дело... Задавали нам вопросы... Наших плакатов они разглядеть не успели. Мы объясняли... Кричали и шумели только те граждане, которые напали на нас.

Эти „граждане”, не предъявив никаких документов, дающих им право производить арест, запихнули демонстрантов в машины и увезли в 50-е отделение милиции на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка. Лишь только здесь они предъявили свои красные книжечки, на которых стояло: КГБ.

То, что демонстрантов привезли в отделение милиции, показывало, какой тактики в борьбе с диссидентами намерено придерживаться Ведомство Андропова. Оно будет пытаться изобразить их обычными нарушителями порядка, которыми и надлежит заниматься милиции. Таким образом и диссиденты не оставались безнаказанными, и в то же время можно было продолжать утверждать, что за политические выступления никто не преследуется.

Трудно точно определить дату, когда родилось движение, которому дали имя диссидентского, движения инакомыслящих. Одни считают началом его демонстрацию, когда около ста человек 5 декабря 1965 года собрались у памятника Пушкину в Москве, чтобы выразить возмущение арестом А. Синявского и Ю. Даниэля. Люди стояли на заснеженной площади в центре Москвы, не зная, что предпринять, но чувствуя стихийную потребность быть здесь, с теми, кто думает так же, в этом черпая силу и уверенность в то, что все-таки что-то сделать можно, что если собралось столько людей, среди которых немало известных, — значит, не все безнадежно. „Надежды юношей питают...”, — мог бы сказать с высоты своего умудренного величия Пушкин. Мог бы, но даже и ему тогда бы никто не поверил. В тот декабрьский день всем хотелось верить в себя, забыть о страхе и наконец-то заглянуть в лицо надежде!

Другие полагают, что диссидентское движение началось раньше, не в морозные дни декабря 1965 года, а весной, когда в нескольких университетах прошли диспуты и раздавались требования пересмотра и переоценки истории страны. Иные идут еще дальше и видят начало движения в появлении „Доктора Живаго” или даже „Оттепели” и „Не хлебом единым”. Указывают как на толчок к развитию инакомыслия чтение стихов у памятника Маяковскому, стихийно возникшее летом 1959 года. Обращают внимание на письмо Сахарова к Хрущеву, призывавшее прекратить испытания водородной бомбы, написанное им зимой 1958 года и ходившее в списках. В общем, точно сказать,когда началось диссидентское движение нельзя. Да и началось ли оно? Не жило ли всегда в глубине нашего сознания глубокое, хотя и не всегда осознанное и понятное нам недовольство тем, как мы живем, даже если оно еще не перерастало в недовольство существующей властью?