То, что я увидел у себя над головой, мне кажется, мало кому доводилось видеть — мне сказочно повезло.
Там на гигантском суку восседала личность, облаченная в меховую мантию такой белизны, какую встретишь разве что на чистейшем снежном плато под альпийским горным солнцем, но еще вдвое ослепительней — она еще и переливалась, блистая, как драгоценный атлас. Вокруг этой царственной особы увивалось дюжины две крупных обезьян, чернолицых, с длинными бородами, одетых в такие же блестящие, только рыжие, как идеально отполированная медь, одежды цвета старого вина. Животные находились выше слоя тумана, в ослепительном свете утреннего солнца. Примерно половина из них, присев на сучьях и набирая полной грудью воздух, ревела, выставив вперед бородатые подбородки. Это были рыжие ревуны (Alouatta macconnelli), которые выражали ревом общее негодование в связи с моим вторжением. Несколько минут они ревели хором, потом величавый белоснежный патриарх поднялся на четвереньки и громко произнес два раза: «Ух!», в ответ вся капелла разразилась одобрительным ревом, как толпа на митинге; затем вождь еще раз изрек: «Ух!», и наступила мертвая тишина. Вся честная компания, облегчив душу, посмотрела на меня сверху вниз, с выражением — могу поклясться! — крайнего и единодушного презрения. Потом все тронулись в путь, фыркая и крякая, словно переговариваясь.
Они пошли вверх по склону, в ту сторону, откуда я пришел; громадный альбинос — а их вождь-гигант был альбиносом — возглавлял шествие, следом за ним двигалась толпа стройных, безбородых юнцов и группа взрослых буйных обезьян. Я побежал вверх по склону, натыкаясь на колючки на пальмах и не решаясь отвести глаз от вождя, — боюсь, что я без малейших угрызений совести старался сделать все возможное, чтобы добыть это великолепное животное, сверкавшее на солнце над пологом тумана. Гигантский самец-ревун, да еще и альбинос, составит гордость любого музея, в этом я не сомневался. Кроме того, эти звери каким-то образом вселяли уверенность, что прекрасно смогут за себя постоять, невзирая на всякие подлые человеческие штучки вроде ружья. Но обезьяны, двинувшись в путь, развили сногсшибательную резвость, и, принимая во внимание пальмовые шипы, крутизну склона и возможность видеть лишь урывками дорогу на вершинах, по которой они двигались, вы поймете, почему, когда я выбрался наверх, надо мной проходили уже последние обезьяны стаи.
Я выпалил в последнего крупного самца, который попался мне на глаза, — в ответ разразился вой и треск, похожий на грохот мощного прибоя. Очевидно, стая в конце концов поняла, что я не просто какое-то животное, а представитель другого мира. Они в панике бросились бежать кто куда, смешав ряды. Вождь мелькнул передо мной на открытом дереве, и я собрался было его преследовать, но злобное рявканье заставило меня остановиться и взглянуть вверх: самец, которого я подстрелил, с трудом карабкался по лиане. Вид раненого зверя переворачивал сердце, особенно потому, что на лице у него сохранилось царское высокомерие и настроен он был воинственно. Я сразу же прекратил преследование стаи и занялся делом, которое не терпело отлагательств. Четыре часа кряду я карабкался по деревьям, стучал по сучьям, зажигал дымокуры и орал до хрипоты и боли в легких, но бедняга-подранок как сквозь землю провалился.
На мои крики прибежал Андре, мы отметили все деревья вокруг места, где я бросил ружье, и предприняли систематический поиск. Долгое время спустя мы увидели, как колышутся ветки на вершине колоссального дерева, и Андре, забравшись на соседнее дерево, доложил, что видит животное: оно медленно спускается по дальней стороне. Мы еще долго просидели в ожидании, пока бедняга переползал на акацию с прозрачной кроной в последней душераздирающей попытке идти следом за своими давно сбежавшими сородичами. Он был в пределах выстрела, и мне удалось выстрелить из обоих стволов — но он, к моему ужасу, только застонал и потащился дальше! Я посмотрел на оставшиеся патроны — они были заряжены самой мелкой дробью, на случай, если мне попадутся летучие мыши. Конец этой истории вспоминать не хочется, но прошло всего несколько секунд, и громадный зверь как подкошенный свалился с ветки и повис на хвосте; когда Андре поспешно взобрался и отцепил его, он был уже мертв.
Это величественное животное было длиной чуть больше четырех футов, считая и хвост, по длине несколько превосходивший туловище вместе с головой, и весило восемнадцать фунтов. Можно понять, почему в Суринаме этих зверей зовут павианами — по размерам, длине шерсти и свирепому выражению морды они — достойные собратья африканских павианов. Шкура у зверя была роскошная — каждый ее волосок блестел, как металлический, и по ней пробегали искры золотого, оранжевого, медного и бронзового блеска. Все цвета сливались в странный сплав винно-красного и медно-бурого оттенков. Лицо, руки, стопы и обнаженные места — ладонь, пальцы, пятно под хвостом — были черного цвета.
Мы наконец получили возможность, о которой мечтали: собственноручно отпрепарировать гортань и горло обезьяны-ревуна. Убрав кожу, поросшую густой бородой, мы открыли замечательную по строению нижнюю челюсть с гротескно увеличенными ветвями — кстати, у нас они находятся впереди ушей. После окончательного удаления кожи непредубежденный зритель, глядя на горло обезьяны, решил бы, что она страдала зобом в острой форме — зоб был невиданных размеров. Дальнейшие разрезы освободили гиоидную, или подъязычную, кость, представлявшую у этого животного полый шарообразный орган, побольше яйца, состоящий из плотной, но просвечивающей кости и выстланный поразительно тонкой, бледно-розовой и влажной слизистой оболочкой. Это устройство, по объему превышающее мозг, расположено между ветвями нижней челюсти и сзади имеет отверстие, выходящее в гортань. Сама гортань позади него тоже сильно расширена, и ее хрящи образуют вторую сферу, также выстланную тонкой слизистой оболочкой. Перерезав трахею ниже этого образования и сильно подув в нее, мы услышали мощный, хотя и ослабленный, звук, напоминающий рев обезьяны. Он создает как бы фон рева у живых ревунов, который вы четко различаете на слух. А клокочущий звук «рр-р-гр-рр» они издают при помощи маленькой пластинки из той же розовой мембраны, натянутой между двумя полыми сферами, которые действуют как усилители.
Этот странный способ издавать звуки привел нас к несколько сентиментальной и, пожалуй, не совсем научной дискуссии на тему о запланированных импровизациях матери-природы, продлившейся до четверти восьмого вечера, пока мы с Альмой, Ричи и Фредом снова пробирались среди путаницы свалившихся деревьев, колючих пальм и мелкого подроста в каких-нибудь ста ярдах позади нашей маленькой группы лесных хижин. У каждого из нас был с собой какой-нибудь источник света, и мы дружно искали труп подстреленной мною крупной и нахальной птицы, которая своим жутким ором начисто испортила нам предзакатный час. Ричи уверял, что она очень вкусная и что это «токи-токи», то есть индейка. Нелегко отыскать в темном лесу даже крупную птицу; эту разбойницу мы искали полчаса, если не больше — перекликались друг с другом, рубили кустарник своими мачете и ругались на чем свет стоит. Короче, мы устроили дикий шум.