Нас навещали не только игрунки. Спустя несколько дней я поспешно завтракал, в надежде выскользнуть из лагеря под прикрытием утреннего тумана, не разбудив Фреда и Альму, — я заключил с ними пари, что поймаю определенное количество животных в заданное время. Если бы не пари, я нипочем не встал бы в такую рань. Как вдруг деревья у меня за спиной словно расступились, поднялся громкий треск, вниз посыпался дождь листьев; потом снова настала полнейшая тишина. Я замер, прислушиваясь. С высоты, из тумана, донесся одинокий обезьяний голосок — неописуемая смесь щебета, мурлыканья и нежного, очень жалобного хныканья.
Я пошел на звук и несколько раз обошел лагерь, пока туман не рассеялся; тогда я увидел маленькое животное, снующее среди ветвей. Зверек трижды обошел лагерь, а потом, как видно заметив меня, издал еще один жалобный вопль, и над моей головой откуда ни возьмись появилось не меньше полусотни его сородичей. Они впали в форменную истерику, какую умеют устраивать только обезьяны, — как бешеные носились по сучьям, вопили и стряхивали тучи листьев. Я сразу узнал капуцинов — и не только по их манере держать хвосты дугой вниз, но и по тому, как они ухитрялись чесаться между прыжками. По части чесания капуцины свободно могут выиграть чемпионат мира; они чешутся без перерыва. Мне кажется, это их природная слабость или ужимка, а не скучная житейская необходимость, как у других животных.
Пока я наблюдал за обезьянками, появился Фред. Должен сказать, что мы оба терпеть не можем убивать обезьян, особенно капуцинов, но у нас не хватало только одного самца, и пришлось заставить себя, скрепя сердце, пойти на то, что нам самим казалось почти человекоубийством. Мы разделились, обошли с двух сторон стаю, которая все еще медлила, и принялись высматривать самое крупное животное, надеясь, что это окажется престарелый самец. Недолго думая, Фред спугнул их, и вся толпа двинулась в путь прямо над моей головой. Я был поражен до глубины души: вместе с капуцинами, похожими на кошек, сквозь кроны спасалось бегством еще множество более мелких зверюшек, которые даже не старались взбираться на сучья и прыгать оттуда, а мчались галопом до самых тонких веточек, откуда бросались прямо в пространство, приземляясь на другие ветки, как лыжники с трамплина, и продолжали скачку, словно по дорожке ипподрома. Я выстрелил в них, и двое упали вниз, остальных и след простыл.
Отыскав добычу, я с удивлением узнал черных тамаринов в оранжевых перчатках и сапожках (Mystax midas) — таких же, как в нашем зоопарке в Парамарибо. С того дня я ни разу не встретил по отдельности стаю тамаринов или стаю капуцинов; обязательно в стае были и те и другие. Судя по всему, они закадычные друзья, хотя я не припомню, чтобы кто-нибудь отмечал этот факт в литературе. Почему эти два вида, у которых нет ничего общего ни в поведении, ни в привычках, ни в рационе и вообще ни в чем, любят совершать совместные прогулки?
Когда я подошел к Фреду, он баюкал прокушенный до крови палец и заодно насмерть перепуганную обезьянку. Умостившись у него на руках и вцепившись в рубашку, сидел совершенно очаровательный маленький капуцин с расширенными от ужаса карими глазами. Когда я подошел, он взглянул на меня, закричал и снова укусил Фреда. Мне пришлось взять его на руки, и Фред, периодически высасывая кровь из пальца, рассказал, что он выстрелил в обезьянку, но она была так далеко, что попросту увернулась от дроби, пригнувшись к ветке. Однако бедняжка так перетрусила, что с первого шага свалилась с ветки, попыталась уцепиться за другую и ударилась о третью, сделав сальто в воздухе. Потом свалилась в кучку мягких лиан, откуда Фред и извлек ее в полной целости и сохранности. Эта обезьянка слегка отличалась от других капуцинов, добытых нами в тех местах. На голове у нее две белых полосы, а шапочка бледно-кремовая. Два дня и две ночи обезьянка рвалась на свободу, потом успокоилась и сделалась совершенно ручной, но вскоре погибла, подавившись колпачком с бутылки, когда в лагере никого не было.
Не прошло и нескольких дней, как я снова вышел в предрассветной дымке — в той экспедиции я проявлял удивительную бодрость; проблуждав с полчаса по лесу, выслеживая крупных крыс, возвращавшихся в свои норы после ночных набегов, я вышел к глубокой долинке, по дну которой тек небольшой ручей. Разбросав кучу сухих пальмовых листьев, покрытых длинными черными шипами, на манер тринидадской кокорите, я присел выкурить трубку в мире и спокойствии, а заодно поглядеть на все, что попадется на глаза.
Едва я успел хорошенько раскурить трубку в предвкушении покоя, как послышался громкий свист, и, прежде чем я успел отскочить, рядом со мной на землю с пренеприятным стуком грохнулся порядочный обломок сухой ветки. Я инстинктивно взглянул вверх — как раз вовремя: прямо мне в лицо посыпались более мелкие куски дерева. К счастью, они были трухлявые, мягкие, но я несколько минут провозился, стараясь при помощи носового платка вынуть сор из глаз. Когда я снова поглядел вверх, то ничего не увидел и стал качаться из стороны в сторону, стараясь заглянуть в просветы между сучьями гигантского дерева.
Передо мной мелькнуло на редкость несимпатичное, заросшее бородой черное лицо, склонившееся с верхнего сука. Оно рявкнуло на меня и тут же скрылось. Я протер глаза, соображая: то ли я встретил представителя неизвестной расы древесных карликов, то ли оказался первым, кто воочию увидел настоящего лешего. Когда на меня снова рявкнули с другой стороны дерева, я решил, что занимаю очень невыгодную позицию. Поэтому быстро обошел дерево, но ни рявканья, ни новых косматых личностей больше не видел.
К тому времени первые желтые лучи солнца тронули лес и залили верхушки высоких деревьев резким, слепящим светом; но там все было тихо. Прождав довольно долго, я решил, что джентльмены там, наверху, ждут от меня сигнала, чтобы явиться на сцену, и, выбрав кусок дерева поувесистее, отложил ружье и принялся наотмашь бить по громадному, плоскому и тонкому контрфорсу дерева. Таинственный, гулкий звук природного барабана разнесся в тихом утреннем воздухе, заставив его дрожать, и тысячи птиц отозвались криком. После третьего удара наверху разразился несусветный бедлам.
С полдюжины рявкающих «хористов» вступили разом, их рявканье слилось в неслыханный по силе рев, переросший в оглушительное крещендо, до которого далеко целому львятнику в час кормежки. Высоко надо мной громадные сучья тряслись и ходили ходуном; лианы, свисавшие вдоль ствола, мотались, как пьяные, и казалось, что все деревья внезапно ожили. Я отбросил кусок дерева и схватился за ружье.
То, что я увидел у себя над головой, мне кажется, мало кому доводилось видеть — мне сказочно повезло.