Поэтому я сделаю иначе, буду говорить с тобой прямо и откровенно. — Максимов мягко взял Леру за подбородок, повернул ее лицо к себе — Да, ты права. Не знаю уж, как тебе хватило смекалки обо всем догадаться, но в принципе все так и есть. Я действительно помогал одиноким больным старикам уйти из жизни взамен на некоторую благодарность со стороны их опекунов или родственников, и делал это не один раз. Тебя так напрягает это?
Лера от неожиданности едва не поперхнулась. Напрягает ли ее признание в убийствах, которое она только что услышала?! Кого, интересно, оно может не напрягать?
— Вижу, ты не совсем меня понимаешь, — невозмутимо произнес Максимов, наблюдавший за ее реакцией. — Ты считаешь меня кем-то вроде убийцы?
— Просто убийцей, — сказала Лера.
— Напрасно, — покачал он головой. — Я сам так вовсе не считаю. Дело в том, что убить можно только того, кто живет, ведет полнокровную жизнь, насыщенную чувствами, эмоциями, событиями. Все те, о ком сейчас идет речь, к данной категории не относятся. Это не люди, Лера, не живые люди в том смысле, о котором я тебе только что говорил, они не живут, а лишь существуют. Причем существование их отнюдь не спокойно и безоблачно, вовсе нет. Это существование полно страданий, как физических, так и моральных, да что там, оно просто невыносимо, и ты сама это видела на примере своего Скворцова. Посуди сама, зачем ему продолжать эту пытку? Он прекрасно осознает, что никому на свете не нужен, всем в тягость, близкие ему люди давно умерли или забыли про него. Ему плохо, больно, тяжко. Ты еще очень молода, живешь эмоциями, а не рассудком, а я пожил немало и могу с уверенностью сказать, он сам мечтает о смерти как об избавлении.
Ему не страшно умирать. И тем, другим тоже было не страшно, а лишь приятно.
Перед глазами Леры вдруг встала старуха Егорова — высохшее, серое лицо, впалые щеки, в морщинах, глаза, полные безысходной тоски и ужаса перед грядущим неведомым и неотвратимым.
— Неправда, — твердо сказала она Максимову. — Умирать вовсе не приятно и не легко. Умирать страшно и больно, всем, независимо от возраста и от того, счастливо прожита жизнь или нет.
— Послушай. — Он чуть сильней сжал ее руки. — Не зря во всем мире возникают процессы в защиту эвтаназии! Умным и мудрым людям давно пришла в голову эта мысль, а ты просто девчонка, ни черта не смыслящая в вопросах жизни и смерти, но берущаяся судить обо всем с видом знатока! Что ты видела в свои двадцать восемь? Домашнее хозяйство, кастрюли, сопливого ребенка да неверного мужа! А знаешь, сколько видел я? — Он внезапно выпустил Леру, откинулся на сиденье, расстегнул ворот куртки. — Ты и не работала, считай, всерьез. Чтобы понять, что такое наша работа, нужно ежедневно ходить в отделение не один год и не два. На твоих руках будут умирать молодые, полные сил и желания жить люди, ты будешь смотреть в глаза мужьям, которые потеряли жен, и женам, которые лишились мужей, и так будет много раз, очень много. Пока ты не привыкнешь к этому, не станешь относиться спокойно и к смерти, и к внезапному выздоровлению, и просто ко всему, что происходит вокруг тебя: обману, предательству, злобе, лицемерию. — Голос Максимова теперь звучал глуше, и Лера заметила выступившие у него на лбу капельки пота.
Он не держал ее, в любое мгновение она могла встать и убежать. Но она продолжала сидеть, повинуясь какому-то странному чувству.
— Убедил я тебя? — Он хотел коснуться ее волос, но Лера резко отстранилась.
— Нет.
— Вот дуреха. — Он устало улыбнулся. — Ну, чего тебе еще надо, каких аргументов?
— Мне нужно совсем немного… — Она сглотнула застрявший в горле и мешающий говорить комок. — Самую малость. Ты сейчас утверждал, что, устраивая свои фокусы с подделкой назначений, был лишь гуманен, а не творил зло, так?
— Ну, — он усмехнулся, — не совсем так, скорей, я руководствовался несколькими соображениями, одно из них, безусловно, финансового порядка. Я просто имел в виду, что никогда не был убийцей в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. В общем, да, я не творил зло.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Даже когда сталкивал с балкона Настю?
Она давно ждала этого момента. Ей хотелось посмотреть, останется ли это красивое, мужественное лицо таким же спокойным и невозмутимым. Она вся сжалась, подобралась, внутренне приготовившись к тому, чтобы бежать, спасаться.
— Что?! — Максимов побледнел так резко, что смуглое лицо его стало восковым. — Ты что говоришь?
— Она звонила мне в день смерти из отделения. Хотела рассказать что-то очень важное. Это ведь она подделала запись в карте Шаповалова, правда? Она, больше в отделении никого не было. Ты приказал ей исправить карту Скворцова, но она не послушалась и сделана по-другому. Может быть, тебе она сказала, почему поступила так? Потом, когда была у тебя дома?
— Бред какой-то? — Он судорожным движением вынул платок, вытер пот, блестевший теперь уже не только на лбу, но и на щеках, на скулах. — При чем здесь Настя? Она никогда не бывала у меня дома.
— Врешь! Я видела ее записку, адресованную тебе. В ней она сообщает, что срочно уехала и все объяснит при встрече. Объяснит, почему перепутала карты.
— Не было такой записки! — повысил голос Максимов. — И быть не могло. Ты действительно сошла с ума. Я не убивал Настю, клянусь!
— Зря клянешься. У меня есть свидетель, тот, кто слышал, как Настя по телефону говорила мне, что хочет приехать. Она хотела рассказать мне обо всем, но ты не дал ей сделать этого. Сначала подслушал ее разговор со мной, потом наорал на нее, а затем столкнул с балкона.
— Чушь, — Максимов резко рванул уже полурасстегнутый ворот, — я ругал ее совершенно по другому поводу и не слышал никакого телефонного разговора!
— Зато его слышала Наталья, она сможет это подтвердить!
— Наталья? — Его глаза впились в Лерино лицо. — Она-то здесь с какого боку? Что ты мелешь?
— Она была у меня дома в тот момент, когда позвонила Настя. Она слышала весь наш разговор до последнего слова. Телефон барахлил, и Настя вынуждена была кричать. Ты был в больнице, ты слышал, что она собирается выдать тебя, и убил ее. Это нетрудно было сделать, просто чуть подтолкнуть вниз.
Максимов молчал, слышно было только его тяжелое, шумное дыхание. Лере показалось, что еще секунда — и он кинется на нее. Она распахнула дверцу.
— Лера! — тихо проговорил он, не двигаясь с места. — Лера, стой, не уходи. Пожалуйста.
Она выскользнула из машины.
— Лера! — Его глаза расширились и потемнели, точно от боли. — Ты ошибаешься. Я не убивал Настю. Послушай…
Она покачала головой и сделала шаг назад. Потом еще один.
— Послушай же!
Лера обернулась и побежала. Она неслась по больничному двору, увязая в сугробах, спотыкаясь, не оглядываясь. Ей казалось, что Максимов выскочил из машины и гонится за ней, с каждой секундой сокращая расстояние между ними, что сейчас он схватит ее и никогда уже больше ей не вырваться из его железных рук.
Она добежала до ворот и только тут решилась обернуться назад.
Никто за ней не гнался. «Вольво» стоял вдалеке, припорошенный снегом, дверцы его были закрыты. Рядом никого не было.
Лера постояла с минуту, стараясь выровнять дыхание и унять бешено колотящееся сердце, потом поправила берет и быстро зашагала к остановке.
29
Он сидел в холодной машине, неловко съежившись в кресле и, оцепенев. Родившаяся десять минут назад резкая, давящая боль в груди все не проходила, хотя он принял таблетку, третью за сегодняшний день. Эта боль, напротив, распространялась шире, охватывала шею, отдавала в левую руку и спину. От нее, свирепой, обжигающей, невозможно было вдохнуть, не то, что шелохнуться или встать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Она ушла-таки, эта непонятная, загадочная девчонка, удивительным образом сочетавшая в себе слабость и силу, незаметно и властно вторгшаяся в его жизнь и перевернувшая ее кверху дном. Убежала, оставив его одного, беспомощного, на растерзание боли и страха, и взгляд, который она бросила на него, перед тем как исчезнуть, заставил Максимова содрогнуться.