– Давайте позрим сперва, как скважина устроена, – предложила Феодосья розмысле, когда оне вышли из топившейся по-черному варницы на свежий морозный воздух.
– Тогда направо поворачивайте. Осторожно, не спотыкнитесь!
Рабочие, коих бысть на разных работах не один десяток, завидев хозяйку, начинали производить мастеровые действия особенно картинно, четко и справно. Не только и не столько потому, что желали предстать перед Феодосьей в самом выгодном свете, а оттого, что хотелось им показать лепоту своей роли в сложном процессе солеварения, наполниться гордостью от важности своих четких и сильных действий. Редко выпадал рабочим случай возвеличиться своим трудом. Разве только когда в праздник шел мастеровой с чадами вдоль острога и озирал с высокого берега Сухоны огромные дощаники с великими парусами, что развевались на воде и в небе, как рукава белоснежной ризы Господней.
– Ишь, нашу-то соль везут! – сурово, скрывая гордость, указывал мастеровой отрочатам. – Лучше тотемской соли не сыскать.
И конечно, здоровались рабочие с Феодосьей издалека, с поклонами. И сразу было видно, кто – мастеровой посадский, а кто – раб холопий. Мастеровой хоть и кланялся плечами и главизной, но глазами зыркал, да и работы, можно сказать, не прерывал. Холоп же стаскивал кудлатую шапку и отводил главизну и зеницы в сторону, словно боясь взглянуть на хозяйку. И кланялся вослед, вослед…
– Хороша… – перемигивался мастеровой с подручным. – Вот бы этакое яблочко надкусить хоть разок.
«Худой снасти не достать сласти», – мыслил холоп, даже в тайных помыслах не алкая хозяйку для люб: так благоуханна и далека она была от рабского живота, что не чаялась для утех. Побоялся бы подступиться раб несчастный к Феодосье, пуганный и вековым битьем, и неискусным своим мужицким уменьем. Если она и воспринималась женой, то только принадлежащей Юде Ларионову. Даже в мыслях занять его место холоп не смел. И если когда и баялось мужской челядью про женские лядвии хозяйки, то елда в них предполагалась исключительно хозяйская.
«Выше жопы не перднешь», – искоса тряс сивой бородой холоп.
«Оне, небось, и на перинах-то привыкли на лебяжьих, не то что на курином пере», – чесал рыжую бороду его напарник.
«Да уж не на соломе, как ты Акульку свою етишь», – хмылился сивый.
«Солома?! Да мы последней раз на дровах етились».
Все это было высказано молчком, почти что зенками однеми. Потому как взглянуть с любострастью на госпожу – не седьмицей сухояста грозило, а битьем до смерти.
– Скважины всяко делаются, – пояснял розмысля. – Эта вот – колодцем. Вырыли колодец четыре аршина на четыре.
– Квадратом? – утвердительно вопросила Феодосья.
– Истинно. А глубиною – до появления воды. Энтот вот – с три аршина глубиной. Обшили его бревенчатым срубом, как обычный колодец. А теперь низвергли туды матку, али матицу, кто как молвит. Главную, в общем, трубу, первую. Она самая большая, все равно как в улье матка.
– Трубу широко выдолбили? С каким радиусом? – деловито спросила Феодосья.
– Про радиус не знаю, – хмыкнул розмысля, – а дыра в ей в локоть. Эту матичную трубу внизу колодца закрепили мы четырьмя бревнами, дабы стояла крепко…
– В замок закрепили? – уточнила Феодосья.
– Ишь ты!.. В замок, верно. Забили глиной по бокам, чтоб не шаталась труба, а теперь ведем ударное бурение.
Феодосья взглянула на двоицу мастеровых. Полураздетые, с голой грудью, от которой валил пар, оне молча, сжав зубы, вращали толстое древко. Вот снизу послышался особый звук, и мастеровые поволокли другое древко, вроде колодезного журавля, но толще, вверх. Внизу его оказалась огромная бадья с железными зубьями. Феодосья догадалась, что именно эти зубья и выгрызают скважину. Рабочие рывком вывернули бадью из колодца и, издав натужный утробный звук, вывалили из бадьи кучу глины да, несмотря на мороз, тяжелой жижи. Опорожнив кадыш, величины такой, что в ем уместилась бы повитуха Матрена, мастеровые вновь опустили зубастое хайло в матичную деревянную трубу. И принялись вращать шест. Делали они это с молчаливым остервенением, так волк рвет добычу, дыша впалыми боками.
– Господи Боже мой, – сочувственно промолвила Феодосья. – Сколько же оне так надрываться будут?
– Пока весь грунт до рассола не выберут.
– Али без перерыва? – поразилась Феодосья.
– Как же перерываться в мороз такой? Застынет грунт в трубе, вся работа псу под хвост.
– Так что – и ночью бадью ворочают? – расщеперила глаза Феодосья.
– Знамо.
– Впотьмах?
– Почему впотьмах? Костер палим.
– Господи, да почему же лошадь не впрячь шест крутить?
– Да какая лошадь такую работу выдержит, Феодосья Изваровна? Лошадь на такой работе отборным овсом надо кормить, а холоп кореньев вареных похлебает, хлеба из корья да чеснока для духу – и знай ворочает. Да вы об них не переживайте, Феодосья Изваровна, оне – молодые, сутки бадью опорожняют, а потом еще баб посадских кувыркают!
И розмысля, сделав украдом страшное лицо, тряхнул бородой мастеровым, мол, чего рожи угрюмые? Те смекнули и живо сделали глумливые лица, да выкрикнули лихие крики, вроде как подбадривая себя и хозяйку: работа идет лихо, работа спорится, не жалостивьтесь, молодая хозяйка! Но в груди Феодосьи затеснило, и в скорбной грусти поднялись брови.
– А далее что? – сосредоточенно вопросила она розмыслю.
– А далее поглядим мы уже готовую скважину.
Мужики молча поднимали и опускали журавль, вытаскивая на поверхность бадьи рассолу, и выливали содержимое в глубокое деревянное корыто.
Феодосья попыталась заглянуть внутрь его.
– Велико корыто, хозяюшка? – хмыкнул один из мастеровых.
– Как у тещи широко! – подмигнул товарищу рабочий.
– Цыц, срамословники! – прикрикнул розмысля. – Пойдемте далее, Феодосья Изваровна.
Вдоль частокола тянулись глубокие деревянные лотки – сосновые полубревна, схваченные железными скобами и обручами, по которым бежал рассол в варницу. Рабочий ходил вдоль лотка и глядел, как бы не застрял ток, не полился рассол на земь. Ежели где стопорилась и бурлила соленая река, мастеровой пропихивал, прочищал лоток. Феодосья углядела страдальчески, что руки рабочего разъедены солью до язв.
– Иногда по трубам рассол идет, иногда – по лоткам, это не столь важно, – пояснял розмысля.
Черная закопченная варница, облитая наледью, показалась Феодосье утопленником, что вытащили как-то при ней из полыньи на берег. Из ворот варницы и из-под крышы валил грозовой дым.
Феодосья решительно вошла внутрь, не глядя, где ступить дорогими малиновыми сапожками? И сразу стало трудно дышать, словно изринулся на лицо пар от брошенной на банную каменку воды. Только каменка та была с рудничную гору размером.