В морозной тонкой пелене двигались сани Феодосьи. Она глядела окрест страдальчески раскрытыми глазами, с намерзшими на ресницах скляными слезинками.
Вдоль Сухоны тянулись крепкие, как грибы-боровики, амбары; часто, как на гребенке, стояли избушки с лодками и снастями, крошечные, как ульи, баньки, кладези со ржаными снопами и кулями зерна; кладези рыбные тянули тинной воней. Потянуло смрадной воней от кожевенного посада, где промысляли тотьмичи юфть, козлы, черные и белые кожи, лосиные шкуры да соболей. Звон стоял над переулком кадышей – сколачивали оне кадушки для дегтя и смолы, говяжьего жира и пчелиного воска. Смолу из Тотьмы вывозили тысячами бочек, так что древодели без дела не сидели. Питейный дом обдал бранью, видами желтой сцаной наледи на углах и упившихся тотьмичей. Один из них стоял на снегу вовсе нагой, в одном портище и каликах, да, качаясь, бессмысленно вопил срамную скоморошину, выкручивая перед рожей дланями:
– Дают ему бабы гороху, а он просит черного моху!..
В груди у Феодосьи оборвалось, словно лопнула верева и рухнула в темноту полная рассолу бадья. В выю, в самую яремную ямку, вошел кол осиновый, не давая ни вздохнуть, ни вскрикнуть.
Ах ты, бражник поганый, почто напомнил ты Феодосьюшке песни на торжище?!
– О-ой, Господи-и! – втягивая словеса в гортань, простонала Феодосья и рухнула на куль с периной.
Правивший санями холоп Филька осторожно оглянулся на Феодосью и, хлестнув лошадь, потряс бородой:
– Эк, убивается. Да уж… При муже жить эт-та тебе не при отце с матерью в перинах перекатываться…
Феодосья заливалась слезами всю оставшуюся дорогу до новых своих хоромов.
Первые дни прошли в равнодушных хлопотах по хозяйству, запущенному без женской длани: Феодосья с девками-холопками устилала горницы хоромов половиками, полавочниками, протапливала выстывшие светелки, обряжала кухню, разметала паучину из темных углов, гоняла из сундуков молие. Изладив по дому, садилась Феодосья обшивать повивальники для чадца, рукодельничать крошечную рубашечку и вышивать малюсенькие рукавички из мягкого сафьяна. От всего этого, особливо рукавичек, отпугивала Феодосью баба Матрена, пугая сглазом. Но Феодосья отчего-то была уверена, что непременно разродится в положенный день чадцем, и будет то чадце – мальчик. Феодосья уж и имя придумала – Агей. Агейка, Агеюшка, Агей Истомин. А еще сшила Феодосья шелковое влагалище для скляницы с красно-рыжим, как шиповник, чудным плодом внутрях. Мандарин бряцал, коли скляницу пораскачивать колокольчиком, – в бока его были воткнуты блошиные крошечные металлические гвоздики с круглыми шляпками. А еще Феодосья читала. Сперва перечла затрепанный склад толстых, как льняной холст, Матрениных заговоров: на любовь, на встречу, на любы, от тоски, от сухоты – чего только не предполагалось заговорить словом. Потом обнаружила Феодосья у Юды в деревянной расписной крабице чертежи и двоицу книг. Одна об составлении розмысленных чертежей. А другая – об бурении скважин в соляные пласты. В наставлении по черчению Феодосья, приоткрыв рот, изумленно узнала про радиус и угол. Дивясь, ощупала Феодосья угол покоев, сдвигая длани по стене, пока не сошлись оне в самом деле в одну линию. И даже измерила меркой радиус подаренной Истомой забавной скляницы. И так ея заинтересовал книжный соляной промысел, что в один из дней, строго проконтролировав приготовление челядью щей с бараниной и пирогов с томлеными ягодами к обеду, Феодосья решилась сходить позрить варницы. Оставила сани с Филькой возле крайнего соляного амбара, поглядела удивленно на столбы пара, дыма, от которых защипало глаза и запершило в горле, и прошла в ворота варницы, где и встретилась с балагуром Агапкой и серьезным розмыслей.
– Давайте позрим сперва, как скважина устроена, – предложила Феодосья розмысле, когда оне вышли из топившейся по-черному варницы на свежий морозный воздух.
– Тогда направо поворачивайте. Осторожно, не спотыкнитесь!
Рабочие, коих бысть на разных работах не один десяток, завидев хозяйку, начинали производить мастеровые действия особенно картинно, четко и справно. Не только и не столько потому, что желали предстать перед Феодосьей в самом выгодном свете, а оттого, что хотелось им показать лепоту своей роли в сложном процессе солеварения, наполниться гордостью от важности своих четких и сильных действий. Редко выпадал рабочим случай возвеличиться своим трудом. Разве только когда в праздник шел мастеровой с чадами вдоль острога и озирал с высокого берега Сухоны огромные дощаники с великими парусами, что развевались на воде и в небе, как рукава белоснежной ризы Господней.
– Ишь, нашу-то соль везут! – сурово, скрывая гордость, указывал мастеровой отрочатам. – Лучше тотемской соли не сыскать.
И конечно, здоровались рабочие с Феодосьей издалека, с поклонами. И сразу было видно, кто – мастеровой посадский, а кто – раб холопий. Мастеровой хоть и кланялся плечами и главизной, но глазами зыркал, да и работы, можно сказать, не прерывал. Холоп же стаскивал кудлатую шапку и отводил главизну и зеницы в сторону, словно боясь взглянуть на хозяйку. И кланялся вослед, вослед…
– Хороша… – перемигивался мастеровой с подручным. – Вот бы этакое яблочко надкусить хоть разок.
«Худой снасти не достать сласти», – мыслил холоп, даже в тайных помыслах не алкая хозяйку для люб: так благоуханна и далека она была от рабского живота, что не чаялась для утех. Побоялся бы подступиться раб несчастный к Феодосье, пуганный и вековым битьем, и неискусным своим мужицким уменьем. Если она и воспринималась женой, то только принадлежащей Юде Ларионову. Даже в мыслях занять его место холоп не смел. И если когда и баялось мужской челядью про женские лядвии хозяйки, то елда в них предполагалась исключительно хозяйская.
«Выше жопы не перднешь», – искоса тряс сивой бородой холоп.
«Оне, небось, и на перинах-то привыкли на лебяжьих, не то что на курином пере», – чесал рыжую бороду его напарник.
«Да уж не на соломе, как ты Акульку свою етишь», – хмылился сивый.
«Солома?! Да мы последней раз на дровах етились».
Все это было высказано молчком, почти что зенками однеми. Потому как взглянуть с любострастью на госпожу – не седьмицей сухояста грозило, а битьем до смерти.
– Скважины всяко делаются, – пояснял розмысля. – Эта вот – колодцем. Вырыли колодец четыре аршина на четыре.
– Квадратом? – утвердительно вопросила Феодосья.
– Истинно. А глубиною – до появления воды. Энтот вот – с три аршина глубиной. Обшили его бревенчатым срубом, как обычный колодец. А теперь низвергли туды матку, али матицу, кто как молвит. Главную, в общем, трубу, первую. Она самая большая, все равно как в улье матка.