– Я должен вас доставить в город, – сухо и ничего не объясняя говорит следователь.
– Зачем? Что с моим мужем? Его посадили?
– Закройте дом, я жду вас и ваших детей в машине.
– Я с вами никуда не поеду, что с Платоном?! – срываюсь на крик, требуя ответа.
– Послушайте, Ульяна Сергеевна, мне ваши истерики не нужны, дома своей истерички хватает. Не пройдёте в машину сами, я буду вынужден вас задержать. Хотите наручники при детях? – спрашивает Никоноров, сверля меня предупреждающим взглядом.
– Нет... – вздыхаю я.
– Вот и отлично, – фыркает следователь и оглядев меня с ног до головы, удивлённо изрекает себе под нос, – И из-за чего всё?
– Что?
– Ничего, – усмехается Никоноров.
Я не вступаю больше в диалог с этим суровым мужчиной, опасаясь наручников. Закрываю дом, кое-как попадая в замочную скважину трясущейся рукой, и выхожу к детям.
– Садитесь в машину, – прошу их.
Саша с Асей забирают свои рюкзаки с продуктами, среди которых ценные лакомства, опустевшие санки я перекидываю через забор и хочу сесть на заднее к детям, но следователь останавливает.
– Вы вперёд, гражданочка, садитесь. Иначе детям не пристегнуться, там только два ремня безопасности, – предупреждает следователь, глядя на меня как на глупое существо.
– Я в серединку, – упрямствую я, потому что мне жизненно необходимо держать детей за руки.
Только их тёплые ладошки способны хоть как-то снизить уровень тревоги.
Никоноров вздыхает и указывает взглядом на бардачок, что нарочито медленно открывает. Блеск наручников меня убеждает, что нужно сесть вперёд, как-то пережить несколько часов дороги без зажатых детских ладошек в руках.
Мы едем молча, под тихое музыкальное сопровождение патриотичных песен, что лишь добавляет ощущение безопасности рядом с этим мужчиной. Но я по прежнему строю всю дорогу догадки и не могу успокоиться.
– Детей есть куда отвезти? – спрашивает Никоноров уже на въезде в город, пугая меня тем самым ещё больше.
Что? Что это значит?!
Смотрю на уставший профиль следователя и жду ответа до те пор, пока не соображаю, что не произнесла вопросы вслух.
– А куда вы везёте меня? – задаю уже другой вопрос, потому что, чтобы знать, куда везти детей, я должна понимать, куда поеду сама.
– Может, родственникам позвоните или друзьям, – предлагает Никоноров, упорно игнорируя мои вопросы.
– У меня нет телефона с собой, а наизусть я помню лишь мамин номер. Она не здесь живёт, – быстро отвечаю. – Дети могут поехать с нами?
– Ну, – пожимает плечами следователь.
Я не понимаю его.
– Мама, мы можем дома побыть, – звучит с заднего сидения голос Аси.
Господи! Они же всё слышать и глупо считать, что ничего не понимают. И мне страшно, да я просто не могу при сыне и дочери задать напрашивающийся вопрос. Вернусь ли я домой к вечеру? Просто буравлю взглядом следователя, не дурак же он и сам догадается.
– Вы не против? Они у вас уже не маленькие, – уточняет Никоноров, сворачивая на улицу, что ведёт к нашему микрорайону.
– Я не могу их одних оставить надолго, – предупреждаю, вынуждая следователя опровергнуть такую необходимость.
– Думаю, за два часа уложимся, – вздыхает Никоноров. – Заодно документы свои возьмёте, или паспорт у вас с собой?
– С собой, – нехотя отвечаю я, но то, что это ненадолго меня утешает.
Никоноров разрешает мне проводить детей до самой квартиры. Конечно, Платона здесь нет, вообще, ощущение такое, что не было вместе с нашим отъездом. Из хорошего, я забираю свой телефон и раздав детям ценные указания, выхожу из квартиры.
Спускаясь в лифте, смахнув все ненужные сейчас звонки и сообщения, я замираю с пальцем у кнопки звонка на номере мужа. Сомневаюсь, что ему можно звонить, а следователь ничего про это не говорил.
Всё же сдерживаю свой порыв до посадки в машину следователя.
– Я могу мужу позвонить? – спрашиваю у него.
– Можете, – пожимая плечами говорит Никоноров и трогается с места.
Автоответчик сообщает, что абонента нет в сети и предлагает после звукового сигнала оставить голосовое сообщение. Я сбрасываю. И уже без вопросов следователю, звоню Яру. Он второй после меня, кто знает где сейчас Платон. Под гудки я допускаю запоздалую мысль, что муж будет ругаться, узнав, что я и дети снова в городе. Но до Яра я не могу дозвониться так же, как и до мужа. Остаётся Дашка, та точно знает, где Яр, но её номер я не набираю. Сообразив, что детей рядом нет, я обращаюсь снова к следователю:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Где мой муж? И скажите уже наконец-то, куда мы едем?!
– Ваш муж в реанимации, туда и едем, – сухо сообщает следователь, ввергая меня в отрицание.
– Что значит в реанимации? Как? Зачем вы разрешили ему позвонить?! – спрашиваю зло, допустив глупую мысль, что это шуточка такая.
Чёрный юмор.
– Мне, кажется, вы близки к истерике. Нам до больницы ехать ещё три минуты, потерпите, гражданочка, – вздохнув изрекает Никоноров.
– Я близка к желанию убивать! Просто скажите мне, что с моим мужем? Он жив? – чеканю я вопросы, давая в себе мощнейшее желание завыть и действительно впасть в истерику.
– Жив, конечно, не в морге же, – усмехается Никоноров.
– Как вы так можете? – всхлипываю я чисто автоматические мысли вслух.
Мне уже плевать, как этот следователь может быть таким чёрствым. Да и вообще всё постороннее вытесняется мыслями про Платона, одна страшней другой. Я закрываю лицо ладонями и стараюсь дышать глубоко, не вижу момент, как Никоноров заезжает на территорию городской больницы скорой помощи.
35
Я иду по многочисленным коридорам и лестницам за следователем и понимаю, что, если бы не он, я бы заблудилась здесь.
И зачем мне это понимание здесь и сейчас?
У меня муж в реанимации, а до сознания медленно, но верно доходит, что из реанимации не все выкарабкиваются. В это же время я могу прочувствовать смысл выражения об ужасе, леденящем кровь. Мимо глаз проносятся длинные пустые коридоры, в голове проносятся дикие мысли про жизнь без мужа.
Ну как я без него? Как дети?
Вместе с этими мыслями Никоноров тормозит меня возле встречающего нас врача.
– Вот, супруга Маркелова, – следователь коротко представляет меня врачу.
От больничного запаха начинает мутить и всё плывёт перед глазами под бешеный стук сердца. Человеческий мотор разгоняется до предела, я неверными ногами отступаю в сторону, всё темнеет перед глазами пока сползаю по стене. На какое-то короткое время отключаюсь, прихожу в себя уже сидя на стуле. Никоноров хлопает по щекам противными мокрыми ладонями.
Собираюсь с силами и отпихиваю его, лишь бы прекратил.
– Вы как? Нормально? – строго интересуется следователь.
– Что с моим мужем? – мямлю я, от сухости во рту язык едва ли шевелится, и слабость запредельная не позволяет ничего с этим сделать.
– Может, не стоит? Вы же видите ей плохо, – чему-то сопротивляется мужчина в белом халате.
– Послушайте, вы делаете свою работу, я делаю свою работу! – сурово чеканит Никоноров.
– На мой вопрос ответят наконец? – подаю я настойчивый голос.
Врач со злостью суёт мне под нос вонючую ватку, пропитанную резким нашатырём. Один вздох бодрит лучше десятка кружек кофе.
– Ваш муж сейчас в стабильно тяжёлом состоянии. У него... – врач склоняет голову и вздохнув не отвечает, что с Платоном.
Каждая секунда этого молчания бьётся участившимся пульсом в висках. Чего же они тянут?! Возмущаюсь я про себя, вслух нет сил.
– Давйте в реанимацию пройдём, там вы всё увидите сами, – предлагает врач, так и не найдя в себе мужества сказать всё словами. – Потом, если у вас будут вопросы, я на них отвечу.
Никоноров помогает мне встать со стула и больше не отпускает. Так и ведёт под руку в палату реанимации. Через пелену слёз я вижу Платона и не понимаю, что это он. Не хочу верить, что это мой муж лежит без движения весь в трубках. И слишком белая кожа, на которой так отчётливо виднеются россыпью багряные мелкие порезы, а у моего мужа не такая кожа. Отрицание спадает, когда взглядом цепляюсь за обручальное кольцо на безымянном пальце.