на Валентину, пошла дальше.
Зинаида Андреевна, помахав ей приветливо рукой, повернулась к Валентине:
— Видали гордячку? Головы не склонила, руки не подала. Учительница здешняя, Нелличка наша когда-то у нее училась. Вот уж придира, никто для нее не авторитет! Моего Ивана Ивановича вызывала в школу как обыкновенного родителя! Да у него положение, такая наверху рука, что ей и не снилось… Ничего, недолго ей гордиться, недавно из начальных-то классов вылезла, институт заочно кончила, в ее-то годы. На ее место есть человек поважнее! — В голосе Зинаиды Андреевны звучала неприкрытая злоба, она даже не думала таиться от Валентины, уверенная, что та разделит ее злобное торжество. Не слушая больше, что говорит Зинаида Андреевна, Валентина кое-как попрощалась с ней и пошла назад, к дому. В школу ей дороги нет. В какие бы классы теперь ни попала, все будет казаться: заняла чье-то место.
Взойдя на свое крыльцо, Валентина увидела в ручке двери районную газету: почта приходила! Машинально развернула листок, пробежала глазами заголовки. «Вводить правильный севооборот», «К переговорам о перемирии в Корее», «Проблема ремонта велосипеда, письмо в редакцию»… Внизу на второй странице выделялось набранное жирным шрифтом объявление: «Требуется корректор». Валентина знала: это человек, который следит за грамотностью в газете. Что ж, туда, в газету, она и пойдет.
7
…Кончив месить тесто, Валентина вздохнула: лучше бы такое не вспоминать. И дорогой думала о Котовой, и сейчас, пока возилась на кухне… Смятение владело ею тогда, в те нелегкие дни, в смятении ее сердце сегодня. Она ушла от Котовых, кое-как успокоив, разговорив Инну. Но ей самой-то не десять лет, она-то не могла так вот легко успокоиться…
Когда ставила в печь пирожки, пришла Котова. Неловко улыбаясь, проговорила еще от дверей:
— А я к вам. Инка-то моя что натворила, напутала! Сахар ведь этот купленный, в магазине купленный. А вы с ней обе бог знает что подумали!
Прикрыв дверцу духовки, Валентина молча взглянула на нее. До чего они похожи, Инна и ее мать: те же вишнево-черные глаза, волосы цвета воронова крыла… Очень симпатичная мама у Инны. Если бы только не лгала!
Улыбка сошла у Котовой с губ. Словно сразу обессилев, она опустилась на табуретку:
— Не верите?
— А вы сами — верите? — села напротив нее Валентина.
— Уже всем рассказали? — нехорошо усмехнулась Котова. — Вот, мол, какая у меня родительница…
— Нет, не рассказала.
— Значит, осуждаете. Я одна, что ли? Все берут. Работать на сахаре — да чаю сладкого не попить? Я ведь сколько взяла-то, килограмма три, может, либо четыре. Другие больше берут.
— Да, знаю… берут. — Валентина в раздумье смотрела мимо Котовой в окно. В этом она не лжет, случаи хищения на заводе довольно часты. — Но что значит «берут»? Прямо так, насыпаете и открыто несете? Нет, прячете, — взглянула на смущенно потупившуюся Котову. — Берут… Почему? Откуда такая уверенность в своем праве брать? Только ли потому, что это делают многие? Или играет роль и другой фактор — привычка общее, государственное считать своим? Но ведь свое у себя вы украдкой тащить не станете… — Валентина замолчала, думая о том, которая из названных ею причин психологически сильнее. Или сильней третья: ненаказуемость? За мелкие хищения не отдают под суд, у себя в коллективе обсуждают, воспитывают. Но как воспитывать другого, если ты сам допускаешь то же? Микроб нечестности заразителен, людям кажется порой, почему мне не делать, если делают все, и что я такого особенного делаю, господи, мелочь-то какая…
— Я бы еще как-то поняла вас, если бы нужда, — сказала наконец Валентина. — Но ведь у вас в доме… и вообще… крайней нужды нет.
— Я не продаю, — опять заторопилась, оправдывая себя, женщина. — Другие продают по дешевке, а я нет. Только себе, на еду. Инне сроду не говорила, а тут спешила на смену, не успела убрать.
— Неправда, Инна давно знает. Она сама сказала, что просила вас не делать этого. Скажите, вы не боитесь потерять уважение дочери? — внимательно взглянула на Котову.
— Инка-то перестанет меня уважать? С чего это? — удивилась та. — Не шляюсь, не пью, работаю, кормлю ее, ни в чем не отказываю. Отец ведь у нее летун, слышали, верно, является, когда вздумает. Я с него и алиментов не высудила, сама зарабатываю. С чего бы ей меня не уважать!
— Вы даже не понимаете, какая у вас дочь. — Валентина почувствовала вдруг, до чего она устала, смертельно устала от всего пережитого сегодня, от этого нелепого разговора. Дает ли себе мать Инны отчет, о ч е м они говорят? Может ли это являться предметом какого-либо спора, нужно ли тут доказывать какую-либо истину, кроме давно всем известной, утвердившейся из века веков, — воровать, тащить, брать, что тебе не принадлежит, — позорно! — Что значит пою, кормлю, ни в чем не отказываю? Это же элементарно! А насчет «не отказываю» — быть может, иногда стоит и отказать кое в чем. Может, Инна лучше пила бы и не такой сладкий чай, но знала твердо: ее мама чище чистого. Может, и ей от этого было бы в дальнейшем легче жить? Ведь не хотите же вы, в самом деле, чтобы ваша дочь тоже таскала с завода сахар. Или хотите?
— Да вы что! — всерьез обиделась Котова. — Я неученая, тяжело работаю, и дочку свою туда же? Этого не будет. Пусть на инженера учится или врача. Силы у меня есть, на одну-то доню свою зроблю.
— С чем же ваша дочь как врач и инженер пойдет к людям? С памятью о том, что выучилась на ворованном сладком чае? Может, ей самой захочется иметь этот даровой сладкий чай?
— Такое вы про мою Инку не говорите, такое вы зря! — поднялась женщина. — Ишь, куда повернули! Мысли-то какие внушаете! Мне и то слухать стыдно! Не зря ваша биологичка говорила в магазине…
— Я никогда не слушаю сплетен, Соня, — тихо сказала Валентина, ощутив полное бессилие перед этой железной «логикой». — Но ведь я бы спокойно доверила вам весь свой дом, и вам даже в голову бы не пришло… как может такое совмещаться? Подумайте хорошенько. Очень подумайте.
Котова, надвинув на глаза платок, растерянно вышла. «Не зря биологичка говорила…» Аллочка Семеновна, почему я к тебе привязана, ведь ты постоянно меня предаешь…» — У Валентины словно камень лег на сердце, словно дымом глаза обволокло… И правда дым! Вспомнив о пирожках, кинулась к духовке: погорели. Ничего, еще есть тесто. Сейчас она допечет, и — к Евгении Ивановне. Больше ни минуты одиночества, ни мига воспоминаний. Так можно сойти с ума.
Выбросив с листа на