Читать интересную книгу Индустриализация (СИ) - Нестеров Вадим

В Ростове старшие партийные товарищи взялись за него довольно плотно, но Фадеев не жаловался – работать он всегда умел и даже любил. Новоиспеченный журналист написал великое множество статей в газету, смотался в десятки командировок, объездив всю Кубань и Северный Кавказ, выучил ремеслу изрядный коллектив рабкоров и селькоров, по ходу дела активно трудился в качестве партийного работника, постигая и оттачивая жизненно необходимое в России искусство аппаратной борьбы – и немало в том преуспел. Через год Микоян уже доверял Фадееву редактирование «серьезных политических документов», поскольку «это был уже зрелый, сформировавшийся политический деятель».

А. Фадеев среди рабселькоров газеты «Советский Юг»

Но не забывайте, что северянина Юг пьянит не хуже вина, а нашему северянину было всего двадцать с небольшим. Поэтому все два года в Ростове были не только очень продуктивным, но и изрядно романтическим периодом. По красавцу-журналисту сохло немало местных девчат, а он все никак не мог забыть оставленную в Москве Валерию Герасимову.

Этой самой «Вале из Бостона» он и писал письма от лица безнадежно влюбленного Старого Пима, матроса трехмачтового парусника, идущего из Саутгемптона в Гонолулу.

И лишь иногда переключался от любовных романтических грез на реальный Ростов:

«Из моего окна — прямо перед глазами — стелется позеленевшая от молоденькой травы степь, а молодеет она так каждый год и каждый год засыхает, чтобы снова молодеть. Это напоминает мне старика Демокрита — «все течет, все изменяется»[1] — и старую, но очень хорошую «философию» — жизнь чередуется со смертью, но в конечном счете всегда побеждает жизнь.

Как-то зашли мы — Максимов, я, несколько «худых мальчиков» и «рабочих подростков» — в степь, на старый- старый курган, — под вечер. Солнце, заходя, стало большим и красным, и не жгучим, — можно было смотреть на него, — кругом была только степь. Я, по известным тебе причинам, не мастер изображать краски — закат был чертовски хорош и разноцветен, — через тысячу неуловимых оттенков он переходил в дымчато-лиловый — цвет вечернего тумана, стлавшегося по горизонту — все ближе и ближе, — и в нем, в тумане, колыхались плавно степные холмы, — они плавали, как что-то живое и мощное.

Я вдруг совершенно ясно представил себе древнего Илью Муромца или Святогора, — как он, один-одинешенек (в этом тоже есть что-то величественное!), отливая «шеломом», по пояс в лиловом тумане, с которым сливается грива его коня, — в былинной задумчивости плывет по степному (степенному) морю. Ведь было же что-то вроде этого, — через степь эту катились гунны, обросшие шерстью, на ней дрались и умирали печенеги, татары и... красноармейцы.

От этого степь кажется такой мудрой и вечной.

Это — эмоция, и, как таковая, она может «грешить» против марксизма. Это — отступление от темы; зря ты прочла его — оно написано скверной пильняко-гоголевской смесью».

В этом же 1925 году «Валя из Бостона» не выдержала осады, и они поженились.

Ростов в памяти Фадеева остался исключительно светлым воспоминанием еще и потому, что там все было сбалансировано.

Александр занимался своей любимой оргработой – но не чрезмерно, а в самый раз. Юноша не сидел затворником, а много общался с приятными ему людьми. Наконец, ростовские руководители деликатно опекали его, предоставляя возможность писать, и Фадеев это запомнил и оценил.

Анастас Иванович, конечно, писал потом: «Все мы тогда работали с большим напряжением, и мне порой бывало невдомек: когда он находил время для литературной работы? Ведь он делал все то же, что я остальные руководящие краевые работники…».

Но на деле они с Землячкой практически заставили своего подчиненного дописать «Разгром», его лучшую книгу. Как вспоминал ростовский журналист Павел Максимов:

«Конечно, такое совместительство было трудным. Но потом ему дали помощника по отделу партийной жизни. После этого Фадееву стало легче. Придя утром в редакцию, он говорил своему помощнику Вл. Шилову, какой материал нужно подготовить к сдаче в набор и что еще нужно сделать по отделу, и уходил к себе, на пятый этаж, запирался и писал «Разгром». Конечно, это была большая помощь ему со стороны крайкома партии, А. И. Микояна и Р. С. Землячки: они создали ему возможность писать «Разгром».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но этим их помощь не ограничивалась.

На одном из заседаний бюро крайкома был обсужден вопрос о литературном движении в крае и о пролетарских писателях. В числе других мероприятий было принято решение о предоставлении творческого отпуска молодым ростовским писателям А. Фадееву, А. Бусыгину и Гр. Кацу, с выдачей каждому из них по сто рублей в месяц (для того времени это были немалые деньги).

Фадеев, Бусыгин и Кац прожили в Нальчике все лето 1925 года, и каждый из них писал регулярно, определенное число часов: пример этой каждодневной работы подавал товарищам Фадеев.

Летом 1926 года этот творческий отпуск (на два месяца)! А. Фадееву, А. Бусыгину и Гр. Кацу был повторен».

Думаю, вы не удивитесь, узнав, что первой читательницей «Разгрома» стала именно Розалия Землячка, которой автор слал главы по мере написания, как в журнальных публикация в стиле «Продолжение следует…».

Ей нравилось, и еще в мае 1925 года она сообщала начинающему прозаику:

«Тов. Булыга.

Я испытала буквально огромную радость, когда читала Ваши главы. Это какой-то сплошной, без перерыва, чудесный разговор с близким и родным человеком (главы о Левинсоне). Такая удивительная правда о людях, о своих, во весь рост выявленных. Чудесно! Землячка».

Вообще, как минимум с двумя своими «воспитанниками» - Фадеевым и Тевосяном – у Землячки сложились совершенно особые отношения, хотя в помощи, как мы еще увидим, она не отказывала никому.

Р.С. Землячка и И.Т. Тевосян на вечере в клубе завода «Электросталь». 1931 г.

Только с этими двумя «несгибаемая большевичка» могла позволить себе побыть немного не «стальной», а сомневающейся немолодой женщиной, у которой в жизни не осталось ничего, кроме партийной работы. Об этом мы можем судить по письму, написанному Фадеевым в Пятигорске в июле 1925-го:

«Дорогая Розалия Самойловна!

Мне хочется затронуть здесь еще один вопрос: из другой области, относительно Вашего настроения и некоторых разговоров, которые мы с Вами вели по части методов Вашей работы (которые Вам кажутся порой «отсталыми»), Вашего «одиночества» и проч.

К сожалению, все мы настолько бываем загружены работой, что не можем подчас обменяться хорошим искренним словом, а очень бы нужно. Иногда мы этого просто не умеем. Сколько раз хотелось мне рассказать Вам о том, ни с чем по сравнимом, воспитательном значении, которое имело для меня и для многих, многих других (вспомните Тевосяна, Хвалебнову и многих хороших рабочих, выросших под Вашим руководством уже на моих глазах) совместная работа и товарищеское общение с Вами.

В этом отношении я Вам чрезвычайно благодарен, вся эта «учеба» Ваша вошла в плоть и кровь, стала чем-то неотделимым. Ведь многие внутренние процессы и во мне, и в целом ряде товарищей, которых мне приходилось наблюдать, совершались незаметно для Вас, а это было — буквально — рождение и воспитание большевика, освобождение его от пут прежнего воспитания — остатков мещанства, интеллигентства и проч.

Сколько молодежи благодаря Вам научилось не только понимать, но чувствовать нутром основную сущность партии, ее линию, настроение массы, научилось презирать болтовню, освободилось от идеалистической «революционности вообще», основанной, например, на простом, слепом преклонении перед «авторитетами», часто мнимыми, и заменило ее подлинным трезвым сознанием долга и чувством революционной перспективы в мелочах.

Здесь, товарищ Землячка, Ваше не пропадет за Вами, и здесь Вы не одиноки.

А это, пожалуй, не такое уж слабое утешение в той временной, надеюсь, обстановке некоторого «отстранения» и одиночества, в которую Вы попали.