Большой. Костя так же говорит.
* * *
Костя был уверен, что Павловский позвонит ему. И в том, что позвонит уже утром (если не ночью), тоже был уверен.
Потому что Гаврила для него как был недочеловеком, так недочеловеком и остался. Признавать его субъектность для Павловского — себя не уважать. Он в голове у конченого папашки — шавка. Поднявшаяся шестерка. Ничем не лучше того подсаженного им же на иглу нарика, от которого он когда-то «спас» свою дочь.
Тогда «спас», чтобы теперь предложить её насильнику, которому и ногами отпинать — как два пальца об асфальт.
Из памяти Кости давно стерлось розовощекое лицо, показанное однажды на вечере в Хаятте, которое теперь почему-то постоянно всплывало.
И пусть Полина для Гордеева — навсегда всего лишь несостоявшаяся компаньонка.
Пусть он с такой легкостью отмахнулся от неё в свое время, что теперь делать вид раскаянья нет смысла.
Да и пусть он не раскаивался. Разве что в том, что в принципе ввязался в эту авантюру.
Но Костя чувствовал свою ответственность. Это всё — не его история. Но в нем здесь нуждаются — а значит, он поможет.
Входящий от отца Полины прилетел, когда Костя ехал в машине на одну из встреч. Он смотрел на экран несколько секунд, потом же поднес к уху, принимая вызов.
— Слушаю, — сказал холодно, не считая нужным делать вид, что не понимает, почему один из сильных мира сего наяривает.
— Дочь моя где? — сходу получил вопрос, заставивший усмехнуться, а потом смотреть на проносящийся мимо город, ничего не говоря.
— Она вроде замужняя женщина. Может у мужика её спросишь?
Они с Павловским не переходили на ты. Когда-то и вовсе общались, имитируя обоюдную псевдо-уважительную симпатию. Потому что Павловскому, в принципе, зашла идея породниться пусть не с породистым (что, конечно же, мужчину царапало), но с перспективным. А если смотреть правде в глаза — куда более «удачным», чем розовощекий ссаный папенькин сынок-насильничек. Они встречались. Они друг другу улыбались и немного друг с другом кокетничали. Пускай обтекаемо, но обсуждали перспективы. Павловский выглядел откровенно довольным. Костю всё устраивало.
Что брак, что возможность получить дополнительное финансирование, вызывали в нем не слишком сильные эмоции, но и отказываться до определенного момента от всего этого добра он не собирался.
А когда отказался… Была вселенская обида и порванные связи. Он нажил себе врага в лице несостоявшегося тестя. Но было как-то… Похуй.
И сейчас тоже было похуй. Только гадко.
— Ты свою псину у ноги держать не в состоянии? — Павловский выплюнул зло, Костя почему-то улыбнулся.
Псина… Псина — это человек, спасший его дочь. Вот тебе и вся благодарность.
— Если ты себя псинами окружаешь — твои проблемы. Я таким не страдаю. А если позвонил херню молоть — я скидываю.
— Дочь моя где, я спрашиваю? — Павловский не ответил, но и усугублять не стал. Спросил снова требовательно. Дальше просто ждал.
А Костя думал… Можно же сказать, что Поли больше нет. Забрали. Не спасли. Грохнул её малыш… Это было бы справедливо. Это было бы по правильному кровожадно.
— Знаешь, она могла полночи кровью истекать, лежа на кафеле. Он и дальше её пинал бы. В больницу не повез, конечно же. Не объяснишь ведь. Так не падают… Потом, наверное, извинился. Тебе сам позвонил, кстати? Или он своему отцу, а тот тебе уже? Герой же… Достойный…
— Я тебя, блять, спрашиваю, а не совета прошу! Ты в мою семью не лезь, сопляк. У тебя был шанс стать частью — ты решил иначе. Полина — моя дочь. И я не позволю какому-то селюку безродному…
— Мудло ты старое… — Костя перебил, осознавая, что сейчас ему по-особенному приятно было назвать Павловского так же, как ночью назвал Гаврила. Потому что лучше не придумаешь. Мудло и есть. На всю голову долбанутое. Совсем берега потерявшее. Как сам Костя когда-то. Только когда на такое же поведение со стороны смотришь — становится противно. — Полина у меня. Будет у меня, сколько захочет. Выбранный тобой зять её часа два лупил. Тот, который не селюк безродный. Тот, которого ты ей подогнал. Тот, который по-твоему мнению во всем лучший. И в бизнесе. И для жизни. Ногами лупил. Прикинь, забавно? Дочку твою… А потом ныл, наверное, что это она всё… Спровоцировала… Его вообще же все провоцируют. Нахера только тебе такой, никак не пойму. Если бы ты спросил у меня, что я считаю адекватным в такой ситуации, я бы тебе сказал, что взял бы ружье, пришел и пристрелил псину. Только породистую. Твою. Но у тебя бизнес, конечно. Тебе виднее… С отцом договоритесь как-то, наверное. Распетляете. Это говно себя же убедит, а вы поможете, что ну с кем не бывает… Будете Полю уламывать, что для дела-то надо… Да и не плохой ведь он… Ну сорвался… Но знаете, в чем дело? Со многими, блять, не бывает. Если Полина захочет — её никто силой держать не станет. Вернется в ваш зоопарк. Не захочет — её право. Я предупрежу только: сами к ней лезть не смейте. Дам разнарядку в коленки стрелять.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В ответ понеслась неразборчивая ругань сквозь зубы, которая даже удовольствия не доставляла. Как было гадко — так гадко и осталось.
— Тебя грохнут такого охуевшего, Костя. Грохнут, а я порадуюсь…
Это не была угроза. Просто констатация, заставившая Костю невесело хмыкнуть.
В принципе… Он и сам это понимал. Слишком борзый. Легкомысленно бесстрашный. Был. Только теперь всё не так. Теперь у него за спиной семья. И Агата ему не простит, если грохнут. Придет еще и на могилу плюнет. С неё станется. Даже похоронные цветочки зажмет. Потому что нельзя её бросать.
— Охуевший, но дочь свою защитил бы.
Костя сказал, сбросил, не считая нужным слушать дальше. Отложил телефон, повернул голову к окну. Почувствовал, как потряхивает.
Сраные дороги…
Всё в этой реальности какое-то сраное. Всё не так делается. Везде ориентиры сбиты. Ни уму, ни сердцу.
И единственное желание: взять самое дорогое и свалить на какой-то необитаемый остров, где можно с нуля всё построить. Чтобы хотя бы там правильно всё было.
Не искать в себе силы, чтобы голыми руками затормозить локомотив, рельсы починить, стрелки переключить, а начать на белом песке. С чистого листа.
Но нет такого острова. А самым дорогим где-то надо жить.
Глава 24
Полина провела в доме Гордеевых чуть больше двух недель. К ней несколько раз приезжал врач. Она очень много времени проводила в своей комнате — спала.
Агата не пыталась навязать ей свою компанию и уж тем более дружбу. Она же в принципе ни с кем не дружила с тех пор, как стукнуло двенадцать. Тогда все от нее отвернулись и она больше не пыталась.
Сейчас её другом был Костя. Наверное, ещё Гаврила. Но это мужчины. Это другое. А с Полиной…
Было страшно остаться отвергнутой. Услышать: «прости, но не лезь слишком глубоко, пожалуйста, я в этом не нуждаюсь, ты мне не нравишься».
Агата понимала: у самой Полины наверняка много-много подруг. Интересных, образованных, видевших мир и ориентирующихся в том, в чем она совсем не смыслит. Опытных и умных. Выбранных Полей под себя.
И то, что им волей случая пришлось провести несколько недель под одной крышей, не делает автоматически её интересной для Поли, хотя самой Агате отчего-то очень бы этого хотелось.
Как раньше боялась встретиться с Павловской, чтобы не почувствовать себя рядом с ней ничтожно никакущей, так теперь Агату тянул к ней интерес… И совершенно внезапное желание расширять круг «своих» людей. Агата не раз и не два ловила себя на мысли, что Полину ей тоже хочется сделать «своей».
Она была спокойной и даже меланхоличной. Её окружала особая аура. Агата понимала, что так сильно тянет к ней Гаврилу. Её тоже тянуло, но она не настаивала. Бывали дни, когда девушки существовали абсолютно параллельно. Бывали, когда пересекались, улыбались, расходились.
Однажды Агата увидела, что к Костиной гостье пришел познакомиться Бой…
Почувствовала укол ревности, потому что он позволял посторонней Поле гладить себя так же, как Агате, но постаралась затолкать эту глупость поглубже, возвращаясь к тому, что нужно учиться делиться.