Я бродил там в благоговейном самозабвении, вдыхая смолистый целебный воздух, и вскоре приметил среди деревьев два Дерева-великана.
Это были уже не сосны и даже не сверхсосны, а люди в древесном обличии, сосночеловеки.
Одного я назвал Вождем. Мощный кряжистый гигант в цвете сил необъятной раскидистой кроной воздымался среди своих собратьев, головой выше всех, победительный, царственный. Мужской геркулесовой силой веяло от него, неизбывной, спокойной и плодоносной; под ним и вокруг все сочилось, цвело, плодилось и размножалось: росли травы необычайной свежести, разнообразились густые кустарники и лианы, множество цветов, диких ягод, пробковики, лимонники... Тут же и гарем стройноизгибистых красавиц сосен с порослью детишек-соснят...
Ясно было: он — действующий властелин своего соснового народа, повелитель и оплодотворитель.
Другого сосночеловека и называть не пришлось — он уже имел общепризнанное наименование: Патриарх.
Его в этой местности знали все. Самое древнее изо всех здешних деревьев — предок, родоначальник всего длинноиглого руковетвистого воинства.
Патриарх стоял в тихом месте в глубине рощи. Без гарема, без свиты, без роскоши вокруг — несколько особняком, как стоят посреди суеты старики.
Ствол толщиной в девять обхватов, с колоссальными прикорневыми наплывами коры, со склеротическими узлами, напоминал крепостную сторожевую башню...
В нем чувствовалась уже какая-то застывающая истуканность, с северной стороны уже наползали, как саванные вуали, разводы лишайника и лепешки мха...
Крона, некогда могучая, как у Вождя, или даже еще мощнее, судя по объему ствола, была уже облезло-лысеющей, усыхающей. Сильно поредевшие ветви еще кое-где зеленились, пытались даже производить свежие шишечки, семениться, но уже отчетливо видна была исходность этих потуг. Птицы, в огромном числе гомонившие около да вокруг, на Патриарха почти не садились, то ли из особого почтения, то ли оттого, что в нем уже поселилось то, чего все живое боится...
Ему было уже больше пятисот лет.
Я приезжал в Пицунду из года в год — и первым делом шел на поклон к Патриарху. Потом посещал Вождя.
С каждым годом Вождь наливался все большею мощью и плодил все новых потомков, хозяйская его стать матерела. А Патриарх, не утрачивая величественности, все более сох...
И вот как-то поздней осенью прибыл я, как всегда, в Пицунду дышать и писать — и от первого же встреченного знакомого получил печальное известие: три дня назад Патриарх умер.
Во время полного штиля на море, на тишайшем рассвете ранним утром жители окрестных домишек услышали жуткий треск, похожий то ли на взрыв, то ли на стон.
Это необъятный ствол Патриарха вдруг переломился по середине длины наискось пополам — и рухнул.
Великое дерево, выдержавшее неисчислимые набеги ураганов и гроз, пережившее множество человеческих поколений, скончалось мгновенно.
И словно в тризну ему в тот же день, ближе к вечеру, море отозвалось внезапно налетевшею бурей.
Всю ночь ревел ураганный ветер, сияли сплошным сполохом молнии, грохотал салют грома, бушевали огромные волны, порушили пристань, слизали пляж...
К утру все утихло.
Не переодевшись с дороги, бросив неразобранный чемодан, я поспешил в рощу проститься с Патриархом.
Удивительно он упал: не задев своим громадным телом ни одного дерева рядом, не повредив ни кустика.
То, что было им, стало его памятником: вдавившийся рухнувшей тяжестью в землю остов ствола с иссохшими руковетвями и, как могильная плита-пьедестал, — обезглавленное основание, обращенное жерлом к небу...
Так умер Отец Деревьев.
А у его сына-Вождя в ту же отпевальную ураганную ночь случилась первая серьезная травма: одно из четырех плеч — крупнейших стволовых ответвлений — начисто обломилось, то ли от молнии, то ли от ветра, да так, что внизу словно прошлась семья носорогов...
Теперь он, Вождь, заступил на место Отца Деревьев, и с этого времени начался отсчет последнего, предгибельного отрезка существования племени Длинноиглов.
Сосновую рощу начал теснить и грязнить курортно-коммерческий монстр. Еще через дюжину лет здесь засвистели пули, загрохотали снаряды...
А море свои продолжает качания,
толкуя, как древний раввин, изречение,
что страсть измеряется мерой отчаяния
и смерть для нее не имеет значения...
И вспомнило море, что жизнь — возвращение
забытого займа, узор завещания...
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность - болью прощания...
ОТСРОЧКА РАВНАЯ ЖИЗНИ
ВЛ, моя бабушка (ей недавно исполнилось 87 лет) сломала шейку бедра и попала в больницу. Развились нарушения психики.
Сначала это было беспокойство, бред по ночам (днем все вроде бы нормально).
Это состояние прошло после капельниц с пирацетамом. Но появилась забывчивость на свежие события и другие проявления того, что обычно называют склерозом.
До перелома бабушка была (на глаз неспециалиста) психически нормальна, ежедневно вдумчиво, с толковыми вопросами ко мне, читала экономическую прессу..
Может быть, дело еще не зашло слишком далеко, и можно как-то притормозить, а то и обратить вспять развитие слабоумия?
Может быть, вы найдете возможность посоветовать какие-нибудь методики?
Михаил.
Михаил, психические нарушения с последущим развитием слабоумия после старческих переломов (шейка бедра — типично...) — явление нередкое.
Связано это и с пережитым шоком, с чувством беспомощности и надвигающегося конца — и с неприятностями телесными, главные из которых — ослабление кровообращения (мозгового особенно) и ухудшение обмена, застои и завалы на всех уровнях организма. На таком фоне быстро берут верх разрушительные процессы...
Ситуация обычная: человек приближается к своему жизненному пределу. К уходу.
Ситуация, которая каждого ждет, к которой каждый идет. Ситуация, к которой никто не бывает готов.
Провожание.
В конце этого письма вы найдете некоторые сугубо конкретные медицинские рекомендации. Но сразу хочу сказать: важнее всего — именно в таком положении — не методики, а душевный настрой.
Не может ножик перочинный
создать перо — к перу прижатый
лишь отточить или сломать...
Родитель детям не причина,
не программист, а Провожатый
в невидимость...
Отец и Мать,
как я терзал вас, как терзали
и вы меня, судьбу рожая.
О, если б мы не забывали,
что мы друг друга провожаем.
Не вечность делим, а купе
с вагонным хламом. Сутки-двое,
не дольше... Удержать живое —
цветок в линяющей толпе —
и затеряться на вокзале...
О, если б мы не забывали...
Вы уходили налегке.
Я провожал вас в невесомость
и понял, что такое совесть:
цветок, зажатый в кулаке...
ЧТО НУЖНО, ПРЕЖДЕ ВСЕГО ПРОВОЖАЕМОМУ - ОТ ПРОВОЖАЮЩИХ?
На душевном уровне — то, что нужно всем, нужно каждому: внимание, понимание и терпение, нескончаемое терпение, понимание и внимание тех, кто рядом.
Человеческое сострадание. Человеческое тепло, нежность и ласка, человеческая Любовь с большой буквы...
По своей потребности в любви старики возвращаются к состоянию малышей — с той трагической разницей, что вызывать к себе это чувство с инстинктивною безусловностью, какая природно дается Встречаемым — детям, им, Провожаемым, за редкими исключениями, не дано.
К уходящей жизни природа жестока. Движущихся под уклон подталкивает всеми способами...
Инстинкт, вложенный в жизнь цветущую, заставляет ее отвращаться от старости как от собственной смерти.
Обычнейшие из чувств, пробуждаемых дряхлыми стариками, — брезгливая жалость или равнодушное отвращение, если не хуже. Стариков можно обхаживать по корысти или по долгу, можно терпеть, можно почитать — но любить... Любить искренне — удастся мало кому.
Старость напоминает о смерти всякого и о твоей тоже.
И часто бывает не столь слаба, сколь безобразна, как могут быть безобразны живые мощи...
...На стариков смотришь с чуть-чуть злорадственным сожалением: это как бы особый разряд преступников, они будто бы прокаженные или мутанты, выпавшие из человечества... А иногда кажется, что эти бедняги расплачиваются своим несчастьем за твои долги и грехи... потом начинаешь думать, что все когда-нибудь постареют, все, кроме тебя и твоих детей, все, все, кроме... и вдруг попадется зеркало...