Приснившийся ему человек в черной одежде, хоти и не монашеского покроя, был Иоанну незнаком. Царь готов был поклясться, что никогда его раньше не видел. И в то же время он точно так же был убежден в обратном — не чужой тот ему. Неужто и впрямь брат Митя — первый царь всея Руси, торжественно венчанный на царство своим дедом, а затем им же ввергнутый в узилище и невинно убиенный по повелению своего единокровного дяди Василия? Л может, все-таки видение, посланное врагом рода человеческого?
Он долго не хотел признаваться самому себе, что знает ответ на этот вопрос, лихорадочно подыскивая любое опровержение, но так и не нашел, а не мог его найти, потому что едва тот появился во сне, как Иоанн сразу понял, кто именно стоит перед ним. Собрав воедино все душевные силы, спросил:
— Ты кто таков?
В ответ же получил уклончивое, сказанное с усмешкой:
— Сам ведаешь, так почто вопрошаешь.
— А на кой… — надменно начал было Иоанн, но тот немедленно его перебил:
— Слыхал, поди, про мое проклятье?
Царь открыл рот, чтобы пояснить, мол, он тут ни при чем, но человек в черном, не дожидаясь ответа от своего двоюродного братца, тут же продолжил:
— За ту великую цену, кою я уплатил, дадена мне воля не токмо в жизни и смерти твоего отца, но и всего его потомства. Вот я и пришел исполнить то, ради чего столь многим пожертвовал.
Иоанну очень хотелось бежать куда глаза глядят, причем немедленно, но ноги не слушались. Даже попытка вскочить, и та не удалась. Славно пригвоздили его к трону, не оторваться. Да что ноги, когда он хотел и не мог отвести глаза от лица человека в черном. Даже зажмуриться, и то не получалось.
— А-а-а, — промычал-проблеял он, а закричать во весь голос, позвать кого-нибудь на помощь сил не было.
Да и ни к чему оно — все равно бы никто не пришел. Пусто было в Грановитой палате. Пусто и неуютно. Почти физически давили на царские плечи тяжелые своды, готовые рухнуть на его голову, зловеще потрескивал могучий центральный столб, поддерживавший их, и сумрачно взирали на него со стен намалеванные святые и угодники, даже во сне отнюдь не собираясь брать его под свое покровительство.
— Не боись, — усмехнулся человек в черном. — Я ведь могу и отсрочку тебе дать, как и твоему отцу-головнику[62]. Ведомо ли тебе, отчего я сразу не умертвил своего дядю-кровопийца?
Иоанн помотал головой, но когда хотел выкрикнуть, что согласен заплатить, подобно своему отцу, любую цену за такую же отсрочку, то вновь не сумел произнести ни слова.
— Не тщись попусту, — успокоил его Дмитрий. — И так слышу, что ты поведать хочешь. И что же — без расспросов согласен?
Иоанн принялся торопливо кивать, готовый согласиться на любое и боясь сейчас только одного — чтобы тот не передумал.
— Ну что ж, холопья твоя душа, — усмехнулся Дмитрий, — дам я тебе еще с десяток годков. А плата твоя за них будет такова — голова последнего внука твоей толстой ведьмы-бабки. То не за себя хочу воздать — за мать отомстить, кою она колдовством погубила, чтоб никто из ее потомства византийского не выжил. Как тебе цена — подходит ли?
Иоанн вновь усиленно закивал головой, но человек в черном счел нужным предупредить:
— Ты ныне напуган вельми, а потому с ответом я тебя не тороплю. Подумай. Сроку три дня. Вдруг на иное согласишься — сразу помереть, — и успокоил: — Да ты не боись — я легко убиваю, — он сокрушенно развел руками. — И рад бы, как ты, да не дали мне власти на мучительство. Только и могу, что руку протянуть, да придушить, али сердчишко сдавить.
«Как это сдавить, ведь оно же внутри? — усомнился Иоанн. — Надо ж все тело разодрать, чтоб туда к нему влезть».
Вслух, правда, он этого не произнес, а то чего доброго, тот возьмет да и захочет показать. Но Димитрий услышал невысказанное сомнение и тут же дал ответ:
— А вот так.
Он протянул к царю руку, которая неожиданно стала расти прямо на глазах, придвигаясь все ближе и ближе. Считанные мгновения, и она уже оказалась перед лицом царя. Кожа на ней была сизовато-синего оттенка, а кое-где, полопавшись, свисала грязно-серыми клочьями, обнажая гниющую плоть с кишащими в ней червями. Каждый из необычайно длинных костистых пальцев заканчивался даже не ногтем, а когтем — уродливо толстым и хищно загибающимся вовнутрь. Димитрий не спешил, давая как следует все разглядеть. Затем повторил:
— Вот так, — и с этими словами когти легко вошли в тело Иоанна чуть ли не на всю длину. Поначалу царь даже не почувствовал боли, но затем, когда когти стали медленно сжиматься, она пришла — острая, как укус, и жгучая, как огонь. Иоанн понял, что умирает. Еще чуть-чуть, и ему придет конец. В глазах потемнело, дышать он уже не мог, боль с каждым мгновением становилась все острее и нестерпимее, и тогда он закричал да так истошно, что… проснулся.
Все последующие дни прошли в ожидании неизбежного. Хотя нет — правильнее будет сказать, что они пролетели.
«Кручинится государь. Заскучал», — перешептывались опричники, гадая, какую очередную забаву затеял Иоанн Васильевич.
Призрак брата не обманул, явившись ровно через три дня. На губах у него играла прежняя презрительная усмешка.
— Надумал? — почти равнодушно спросил он.
Иоанн кивнул и спросил в свою очередь:
— То за Володимера Андреича ты мне десяток годков посулил. Но у него и потомство имеется. Неужто тебе неохота и их извести?
Димитрий заинтересованно склонил голову чуть набок, молчаливо призывая Иоанна продолжать.
Вдохновленный таким поощрением, царь заторопился:
— Я так мыслю, что по пяти годков за каждую христианскую душу немного будет? — и опешил, глядя, как лицо призрака расплывается в улыбке, почти сразу же перешедшей в веселый заливистый хохот. Отсмеявшись, Димитрий заметил:
— Хороший внучок у толстухи вырос. Весь в нее. Такого и убивать — одно удовольствие. Правда, сынов Владимира я на твоего сына хотел возложить, ну да уж ладно, можно и поторопиться, — и отрезал: — По два года дам, — тут же уточнив: — Но токмо за сынов. Я с бабами не воюю.
— Дак ведь это родичи мои! — взвыл осмелевший Иоанн. — Я ж какой смертный грех на себя беру — вовек не отмолить. Прибавь еще немного! Побойся бога! — и осекся, испуганно уставился на Димитрия, подумав, что с богом он того, перебрал.
— На тебе грехов, яко на шелудивой собаке блох, — отрезал тот. — Неужто ты и впрямь мыслишь, что молитвами их искупишь? Напрасно. Для того надобно искреннее покаяние, для коего даже кельи мало — в пустынь уходить надо, а то и в отшельники, а ты ж до обеда в церкви, а опосля вновь трудишься… для ада.