небом, хотя они непривычны к этому, в отличие от янычар. В ночной тишине из турецкого лагеря доносится непрерывное чихание и кашель.
Наши люди тоже кашляют, работая в темноте у стены. В башнях и казематах холодно и сыро. Вся древесина идёт на фортификационные работы. Дерево и хворост разрешено использовать только для приготовления пищи, а также разогрева котлов со смолой и свинцом. Поэтому и среди латинян много серьёзно простуженных, несмотря на то, что под холодным панцирем у них толстый слой одежды.
17 апреля 1453.
В Блахерны пришёл мой слуга Мануэль и принёс мне чистую одежду и писчие принадлежности. Я не голодаю. Венециане гостеприимны, и пока я живу в Блахернах, они приглашают меня к своему столу. Кардинал Исидор освободил их от поста на время осады. Но кесарь Константин постится и молится столь усердно, что похудел и побледнел за короткое время.
Я не смог побороть искушение и спросил Мануэля, не интересовался ли мною кто-нибудь. Он отрицательно покачал головой. Я провёл его на вершину стены и показал самое большое орудие турок. Турки как раз его зарядили. Грохнул выстрел. Мануэль обеими руками схватился за голову. Но зато он своими глазами смог убедиться, что стена по-прежнему выдерживает.
Он испугался больше, когда увидел, какое опустошение произвели латиняне во дворце кесаря. Он сказал:
– Латиняне не изменили своим старым привычкам. Когда двести пятьдесят лет назад они захватили Константинополь, то превратили Святой храм Мудрости Божьей в конюшню, жгли костры на паркете и оставили отбросы в углах.
Латиняне могут свободно перемещаться по всему дворцу. Поэтому Мануэль попросил меня проводить его в покои Порфирогенеты. При этом он бросил на меня хитрый взгляд и сказал:
– Раньше никто из низкорождённых не мог осквернить этот паркет. Но мои ноги хотя бы греческие, и поэтому более достойные, чем ноги латинских конюхов.
Мы поднялись по древним мраморным ступеням на верхний этаж и вошли в комнату, стены которой были покрыты отполированным до блеска порфиром. В комнате ещё стояло отделанное золотом ложе с двуглавыми орлами, но все мелкие предметы были разворованы. Я смотрел на эту холодную, ограбленную комнату и вдруг понял, что уже ни один кесарь не родится в Константинополе.
Мануэль с любопытством отворил узкую дверь и вышел на каменный балкон.
– Десять раз я смиренно стоял там внизу в людской толпе и ждал известие о разрешении императрицы. Старый кесарь Мануэль имел десять детей. Константин – восьмой. Только трое сыновей ещё живы, но ни один из них не имеет сына. Такова воля и приговор божий.
Произнося эти слова, он поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей глазами в красных окоёмах, и вид его был крайне загадочный.
– Меня это не касается,– произнёс я с неохотой.
– Никогда не думал, что наступит день, и я окажусь здесь, наверху,– продолжал Мануэль, не обращая внимания на мои слова. – Но превратить человека в кесаря сам порфир не может. Это домыслы. Я слышал, что некоторые женщины при родах сжимают в руке кусочек порфира из этой комнаты на счастье.
Он указал пальцем в тёмный угол комнаты. Я увидел, что во многих местах от порфира отколоты кусочки. На мгновение я снова стал ребёнком в опоясанном стенами Авиньоне. Солнце Прованса грело мне темя. Я держал в руке осколок камня, который нашёл в сундуке моего отца.
– Ты увидел привидение, господин? – тихо спросил Мануэль. Он опустился на колени словно бы для того, чтобы осмотреть тот угол комнаты, но в то же время и передо мной, и обратил ко мне своё старческое лицо. Его серые щёки дрожали или от чрезмерного волнения, или от сдерживаемого плача.
– Вспомнил отца,– коротко бросил я. Теперь мне уже не казалось странным, что его ослепили. Наверно, он был слишком доверчив в этом мире жестокости и страха.
Мануэль прошептал:
– Господин, мои глаза плохо видят, ведь я уже стар. Или это блеск пурпура ослепил меня? Позволь мне коснуться твоей стопы.
Он протянул руку и с благоговением коснулся моей ноги.
– Пурпурные башмаки,– произнёс он. – Пурпурные башмаки.
Но такой жуткой в этой глухой тишине была комната, где рождались кесари, что Мануэль вздрогнул и обернулся, будто испугался, что нас подслушивают.
– Ты снова пил,– бросил я резко.
– Невозможно противиться крови,– прошептал он. – Кровь всегда знает своё происхождение и возвращается к истокам. Даже если ей приходится долго блуждать от одного тела к другому. Но наступает день и она возвращается.
– Мануэль,– сказал я. – Верь мне. Время ушло. Моё королевство уже не на этой земле.
Он склонил голову и поцеловал мои стопы, так что мне пришлось оттолкнуть его коленом.
– Я старик, бормочущий от выпитого сверх меры вина,– сказал он. – Голова моя забита старыми домыслами. Я вижу то, чего нет. Но в мыслях моих нет ничего дурного.
– Наши вымыслы и наши видения будут погребены упавшими стенами,– произнёс я. – Пусть же через столетия незнакомец увидит их среди праха, взметнувшегося под его ногами, когда он будет попирать камни, отколовшиеся от этих стен.
Когда Мануэль, наконец, ушёл, я вернулся на стену и опять направился к Джустиниани. Страшно было видеть, какие огромные выломы появились за несколько дней в стене по обеим сторонам от ворот святого Романа. Насыпан высокий земляной вал. На вершине стены вместо снесённых зубцов установлены ящики и бочки с землёй. Весь день небольшие отряды турок прорываются ко рву, чтобы бросать в него вязанки хвороста, камни и брёвна, в то время как стрелы лучников и камни пращников вынуждают обороняющихся искать укрытие. У Генуэзцев Джустиниани уже есть потери, несмотря на доспехи. Каждый из них равен десяти, нет, пятидесяти нетренированных греков. Каждый из них незаменим.
18 апреля 1453.
Никто не думал, что турки проведут свой первый настоящий штурм сегодня ночью. Скорее всего, они хотели, используя внезапность, захватить наружную стену у ворот святого Романа. Атака началась скрытно через два часа после захода солнца. Под покровом темноты турки подкрались ко рву и положили на него штурмовые лестницы. Если бы обороняющиеся не были, как раз, заняты устранением повреждений в стене, нанесённых пушками в течение дня, атака могла бы оказаться успешной. Но тревогу подняли вовремя. Затрубили трубы на стене, зажглись смоляные факелы и в городе зазвонили колокола.
Когда попытка