не нужна она была больше. Нам и так было хорошо. Странно, мы этим вечером впервые увидели друг друга, а такое ощущение, что знакомы всю жизнь. Горизонт потихоньку посерел, звезды тускло поморгали и совсем потухли. Мы и не заметили, как пришло утро. Вдалеке от воды послышался звонкий голос Иринки:
— Тятя! Тятька!
— Засиделись мы с тобой Митрий! — легко, одним рывком поднялся на ноги Прохор, — Потеряли нас! Ты сейчас спать ложись. С дороги, да еще ночь за разговорами, сомлеешь к вечеру.
— Не сомлею, — следом поднялся и я, — Дел много. К приставу надо. Где искать-то его, хоть?
— То не твоя забота, — усмехнулся предок, — Ирку пошлю, сам придет. Но это завтра. А сегодня со стариками поговорить надо будет. Но тут я сам. Понадобишься — позовем.
А Прохор ох как не прост, видать не очень-то и преувеличивали семейные предания повествуя, что был он в поселке в большом авторитете. И да, именно поселке. Станица Усть-Каменогорская, а окрестные казачьи поселения уже к ней относятся. Поселки Новоустькаменогорский, Красноярский, Уваровский, Таврический, Донской, Ульбинский.
— Спасибо, тебе, Прохор Иваныч, — с благодарностью киваю родственнику.
— Нет, ты меня уж теперь батей привыкай величать, — с по-юношески задорной улыбкой, неожиданно возникшей на его постоянно хмуром лице, поправляет он меня, и уже серьезней добавляет, — Понимаю Митрий, что по годам старше ты, хоть и принять то тяжело. Больно молодо выглядишь. Но раз порешали с тобой так, придется и вести себя подобающе. Мир-то, он все примечает. Начнут кумушки шептаться, следом слухи по всему поселку пойдут. Ни к чему оно.
— Батей, так батей, — соглашаюсь с ним я, — Пойдем что ли, батя — я ухмыляюсь во все зубы, — А то вон сестренка как разоряется, все село сейчас поднимет. Ее пади и в Глубоком слыхать!
— Это, да! Ирка горластая у нас уродилась! А поет как! — а ведь этот суровый с виду казак с почти всегда хмуро сдвинутыми к переносице бровями очень любит свою семью и гордится каждым своим ребенком. А ведь точно таким же я запомнил деда. Хмурым, молчаливым и очень-очень добрым. И тут у меня заныло ухо, когда-то намотанное на твердый как стальной прут палец. Так ведь за дело. Я бы тоже намотал, если б у меня внучок по картохе вприпрыжку носился. Зато запомнилось. И никаких депрессий и детских травм! Вот она, где педагогика! Я даже тихонько рассмеялся от своих воспоминаний.
— Ты чего, гогочешь-то? — он подозрительно зыркнул в мою сторону. Ну, а я что? Я и рассказал. Так похохатывая и перешучиваясь, мы и предстали перед обеспокоенными взглядами Прасковьи и Степана. Господа офицеры, видимо, еще почивать изволили.
– Вы где были? Просыпаюсь- никого! — тут же накинулся на нас Карпов.
— Ты, каво, раскудахтался, как наседка, — тут же окоротил его Прохор, — С сыном разговаривали. Было, о чем поговорить, — и посмотрел на вдруг окаменевшую, безвольно вытянувшую вдоль тела руки,жену, — Пойдем, Панюшка, — он ласково обнял ее за плечи, — Поговорим. А то напридумывала, пади, себе уже невесть что.
Не знаю, чего уж нарассказывал Прохор супруге, но относиться она ко мне стала с какой-то особой теплотой и сочувствием. Ну и я старался по возможности помочь женщине. Срок у нее уже был большой, как говорится, пузо на лоб лезло, а хозяйство и дом на ней, как были, так и оставались. Дочки в помощь, конечно, особенно Иринке с Аней доставалось. Но хозяйство большое, работы на всех хватало. А послабления женщинам в тягости тут не принято делать. Баба она и есть баба, дело ей такое Богом дадено — дом вести, да ребятишек рожать и ничего с ней с того не сделается. Вот и старался я облегчить им жизнь. Где дровишек подколю да на кухню натаскаю, где по воду схожу, где сестричкам своим названным, помогу со скотиной. А ее не мало. Бычок, три коровки, телушка. Куры с гусями. Лошади. Рабочие мерин с кобылкой, мои Байкал с Кокеткой и Кудлатый — жеребчик-трехлетка Прохора. Но он содержался отдельно и занимался им пращур сам, по какой-то своей методе, выезжая с ним каждый день на два-три часа в луга. Частенько и я с ним увязывался. Мой Байкал, конечно, Кудлатому был не ровня. Но зато выносливей и аллюр помягче. Прохор учил меня верховой езде и основам джигитовки. Так-то я в седле держаться умею, но все одно наездник так себе. Ну а я подтягивал его на кулачках, да с шашкой. В этом деле, как оказалось, равных мне здесь нет. Силен граф, ничего не скажешь, навыки-то его. Порой к нам присоединялась и местная молодежь.
После наших ночных посиделок дела завертелись практически сразу. Прохор, буквально на ходу позавтракав и попросив без него никаких действий не предпринимать, умчался к отцу. Как-то упустил я, что названный отец здесь не один Уколов и даже не самый главный в роду. Есть еще четверо братьев — двое старших — Егор с Кузьмой и двое младших — Алексей и Семен, ну и их отец глава рода — Иван Никифорович, пока живущий своим хозяйством. Потом, когда не смогут они с супругой по старости жить самостоятельно, уйдут к кому-то из сыновей. Скорее всего, к старшему Егору Ивановичу. Есть еще сестры, тетки мои, как бы. Но они давно замужем и в семейных раскладах не участвуют.
Спустя два часа прибежал незнакомый малец и через Иришку вызвал меня. В общем, ждут меня на семейный совет. Я шел, с любопытством поглядывая по сторонам. А не так уж сильно изменится село через 100 лет. Разве что, вместо деревянного моста через Красноярку поставят бетонный. Да домов прибавится. А этот сруб я помню. Тут дедов приятель жил. Говорливый деда Коля, любивший угощать меня конфетами и делиться рыбацкими своими хитростями. Свернули к центру и, пройдя метров сто, остановились у большого добротного дома с глухим деревянным забором:
— Тута, — ткнул пальцем с обгрызенными ногтями в крашеную суриком калитку мой юный проводник и тут же умчался по своим, несомненно важным, мальчишеским делам. Ну, тута, так тута. Никто меня не встречает, но кобеля в будке закрыли. Вон нос торчит из-за придавленной камнем доски и раздается низкое злобное рычание. Ничего, я не гордый и сам зайду. Подворье у Ивана Никифоровича не большое, меньше чем у Прохора. Небольшая