стайка, сейчас пустая — видно в приоткрытую дверь. Огородик, наверное, соток семь-восемь. Грядки уже пустые, только картошка зеленеет в дальнем конце. Пора бы уже копать так-то.
Поднимаюсь на высокое крыльцо. В сенках тоже никого. Скидываю сапоги и ныряю в стоящие тут же войлочные чуни. А сердце-то екает. Прохор Прохором, а как остальные примут? Уверенно колочу кулаком в низкую крепкую дверь и не дожидаясь ответа ныряю в горницу. Теперь ясно, откуда пращур планировку собрал. Все то же самое, что и в нашем родовом доме. Справа большая русская печь, рядом с ней длинная массивная лавка, слева в стену набиты гвозди, на которых висит одежда там же еще одна лавка. Прямо передо мной большой, уже накрытый, стол. Казаки уже успели посидеть. Тарелки пустые, резанное сало прилично подъедено, а вот бутылка лишь слегка отпита. За столом по центру мощный, кряжистый, как старый дуб бородатый старик в душегрейке на белую самотканую рубаху. По правую руку от него, как две капли воды похожий на своего отца, мужик лет пятидесяти, так понимаю Егор. Значит слева рядом с Прохором Кузьма. Алексей с Семеном, знаю, в полках службу несут. Под пристальными изучающими тяжелыми взглядами крещусь на иконы и так же, как встречающие в меня, впиваюсь в них взглядом. В эту игру и я играть умею. Но перебарщивать не стоит:
— Здравствуйте, Иван Никифорович, — уважительно киваю старику, потом криво усмехнувшись смотрю на братьев, — Ну и вам не хворать Егор Иваныч и Кузьма Иваныч, — ну а что. Будут они меня еще пужать! Деду можно, дед глыба. А братовья… Так-то я Егору ровесник по годам. Так что нечего. Сынов своих пусть зыркалами стращают!
В горнице повисла тяжелая тишина. Слышно только, как где-то у соседей до хрипа заливается в лае собака, да братья Егор с Кузьмой яростно сопят, поглядывая на отца. Прохор же одобрительно усмехается в усы. Наконец, дед отмирает:
— И тебе здравствовать, Митрий, — он кивает на лавку рядом с Егором, — проходи, садись. Не чужой, чай, нам человек.
Кидаю быстрый взгляд на Прохора. Тот слегка прикрыв глаза показывает, что уже рассказал мою настоящую историю. Ну, оно и к лучшему. Зато теперь понятно, почему женщин из дому услали. Не для их ушей разговор. Но все равно, рассказ для Ивана Никифоровича повторить пришлось. Ну и по мелочам пробежаться, как жил, сколько детей, почему так мало, какие планы на будущее. Если с Прохором мы просто беседовали делясь своей жизнью, то тут расспросы больше походили на допрос. А в конце старый хрыч меня добил:
— Значит так, Митрий, — заявил он, хлопнув широченной, как лопата ладонью по столу, — В ниверситет свой иди, одобряю. Дохтур в семье завсегда при деле будет. Земля в Томске ни к чему. Здесь тебе тридцать десятин от обчества полагается, да еще докупишь. Пахать тебе все одно не придется, нет у тебя к земле сноровки, и так вижу. Мы тут сами с сынами управимся. Дом тоже поставишь в Красноярском, рядом с Прохором, раз уж он за тебя ратует. Тоже поможем. Денег оставишь, артель мы наймем, хорошие хоромы поставят. Сам прослежу, — он сжал могучий кулак, демонстрируя, как проследит, — На счет девки для тебя подумаю еще. Не к спеху. Дело серьезное. У Марковых, вон, с Чебаковыми невесты подрастают, скоро в пору войдут, — я сидел и тихонько охреневал, а дед вошел в раж, — На счет войн и бунтов, про которые ты Прошке голову задурил, не лезь! Не нашего то ума дело, чай царь с генералами сами разберутся! Наше дело границу боронить, да землю пахать. В полках делать тебе неча, с тебя казак, как с дерьма пуля, — а вот сейчас обидно было, но ничего, ты дедушка говори-говори, я послушаю, да отвечу сразу на все, — С Ильей, да Пахомом я потолкую в вечеру, ну а Сход, как мы скажем, так и порешит. Тем более после ниверситета твоего чин тебе офицерский положен будет. Тогда и запишешься в полк, коли захочешь. А не захочешь в селе останешься, дохтур обчеству нужон.
Дядья, как китайские болванчики закивали чубатыми головами. Вот так-то! Я тут голову ломаю, как быть, да что делать, а за меня уже все решили. Расписали и распланировали на десятки лет вперед. Ну, чего-то подобного я и ждал. Почему? Так я тоже Уколов! Только хреновый, наверное. Кто знает, может, прояви я такую же стальную волю, как дед Иван, и семья бы целой осталась, и дети изнеженными никчемышами не выросли. А я в работу ушел, упустил. Ладно, то такое, просто не отболело и, пожалуй, никогда не отболит. Все-таки предательство родных людей это безумно больно. Такое не забывается и не прощается. Я ушел в свои мысли, а старый, видя, что я молчу разошелся не на шутку:
— С варнаками правильно разобраться решил! А вот, что от помощи отказался — плохо. Дело семейное. Семя каторжное уколовскую казачью кровь жизни лишило! Мы как миру в глаза посмотрим, если одного тебя за ними отпустим, ты подумал⁈ — он хряснул кулаком по столешнице и тут же, перекрестившись, забормотал молитву. А то ж! Стол — Божья ладошка, он на ней пищу дает. Пока дед успокаивал себя молитвой, «дядья» буравили меня взглядами. Егор с Кузьмой мрачными, даже злыми, а Прохор веселым. Ну что ж, вы сами так захотели! Дам сейчас слабину, так и будут понукать, как дитя малое. Нет уж! Я дождался, пока дед перестанет бормотать и тоже шарахнул ладонью по столу:
— Значит так, господа Уколовы! — я ожег их злым взглядом, начиная с деда Ивана и заканчивая названным батькой, – Что поверили, да в семью приняли — благодарствую, — я встал и, перекрестившись поклонился. Сначала старому, потом дядьям, — Да только я уже Уколов, по крови, по деду, по батьке. Родился им, им и останусь, что бы вы тут не нарешали. Поможете с паспортом — поклонюсь, нет — сам управлюсь. Но по указке вашей жить не буду!
— Да ты! — яростно зашипел на меня старший брательник, ухватив стальными пальцами за руку.
— Угомонись, Егор! — я, ухватив его за запястье, заставил разжать хватку. — Ты на меня не смотри, что выгляжу молодо. Чай, годками, постарше тебя буду. Так что не шипи и кулачки-то разожми. Захочешь, потом смахнемся на дворе. А пока, я вас выслушал,