Читать интересную книгу Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Лестница, ведущая в небо (образ, явленный праотцу Иакову), – мотив столь же традиционный, сколь и широкий по смыслу, необъятный по спектру возможных истолкований. В этом стихотворении (впрочем, как и в других) Инга Кузнецова описывает не результат, но зыбкий процесс самопознания, вслушивания в собственное «я», захваченное ощущением близости Иаковлевой лестницы – то ли благого небесного спасения (ангел), то ли к почти насильственному похищению из дольнего мира (вертолетчик). Мотив спасения граничит с мотивом охоты, причем толком не известно, кто именно на кого охотится, находится ли рассказчик на прицеле у стрелка либо на примете у милостивого ангела.

Слово «рассказчик», кстати, промелькнуло не случайно. У Кузнецовой нет чувств, переживаемых здесь и теперь. Все это было где-то и когда-то, спонтанная эмоция осознана, оформлена рядом сменяющихся картин и – рассказана с сохранением всех тогдашних нюансов и нынешних примечаний к ним.

Я обернусь, и что-то за спинойсмутит меня невинностью порядка.Как бы не так, здесь умысел двойной,здесь в воздухе невидимая складка.Опять шмыгнет, дыханье затаитвчерашний ежик с чуткими ушами,и легче мне, что страх имеет вид.Пусть поживет за нашими вещами.В прозрачных стенах движутся зверьки,как будто рыб подводные теченья.Здесь мысль и плоть тождественно легки,пространство здесь утратило значенье.И если утром встанешь, чтоб смахнутьпыль со стола, сомнешь в воображеньетот странный мир, по полировке путь,оставленный тебе как приглашенье.

В стихах-рассказах Инги Кузнецовой есть и прибыль, и убыль. Способность заглянуть, увидеть незримое, невыразимое приобретена за счет отказа от изображения первоначального и очевидного, – того, что существует за пределами и до зарождения поэтического слова. Да мы и не станем требовать от пирожника сапог – ведь пироги он печет на славу!..

Библиография

Послушай птиц // Новый мир. 2000. № 6.

…Да, я существую // Дружба народов. 2000. № 9.

Голоса // Арион. 2001. № 4.

Сны-синицы. М.: Независимая газета, 2002. 48 с.

Тревожная птица // Новая юность. 2002. № 1(52).

У окраины сердца // Новый мир. 2003. № 9.

Прогулки наугад // Октябрь. 2003. № 9.

За секунду до пробужденья // Новый мир. 2004. № 10.

Стихи // Интерпоэзия. 2005. № 2.

Полеты над-под // Дружба народов. 2005. № 3.

Ближе к ядру зимы // Октябрь. 2005. № 8.

Пять стихотворений // Октябрь. 2006. № 7.

Испорченный батискаф // Октябрь. 2009. № 5.

Голубая вершина мифа // Новый мир. 2009. № 10.

Внутреннее зрение. М.: Воймега, 2010.

Опасный краткосрочный свет // Интерпоэзия. 2010. № 1.

Музыка в подъязычье // Дружба народов. 2010. № 4.

Мы были зимним человеком // Октябрь. 2011. № 5.

Мой бог тревог // Дети Ра. 2011. № 6(80).

Стихи из «Книги реки и осоки» // Дружба народов. 2011. № 6.

Соло для осеннего голоса // Новый мир. 2012. № 1.

Дмитрий Кузьмин

или

«Я хуже, чем никто…»

Стихи Дмитрия Кузьмина прокомментированы его жизнью и бытом в гораздо большей мере, чем это бывает всегда и обычно. Для такого комментария словесная оболочка чаще всего не нужна, но порою автор прибегает и к ней, и тогда его поэзия оказывается под фигурой самоумаления, общая формула примерно такова: «я – один из сотен многих». Или: мои индивидуальные ощущения не делают открытий, они ценны, как должны быть уважаемы и всерьез принимаемы любые честные ощущения частного человека, пусть незнакомого, принадлежащего к другому, неведомому и неблизкому мне сообществу, так сказать, к чужому меньшинству.

Здесь – антиномия, поскольку сказанное настолько верно, что отрицает собственную непреложность. С одной стороны, да, действительно, автор – один из многих, «такой же, как все», он пристально всматривается в лица и силуэты встречных, накапливает даже целый цикл картинок, подсмотренных в метро. Например:

Поминутнопокачивает головой –словно бы не в состоянииповерить:да, это онв полупустом вагоне, медленно движущемся в сторону окраины,налегке, без вещей,место рядом свободно(только в самой глубине сиденьяпритулился к спинке орешек фисташки).

Но ведь, с другой стороны, свои впечатления записывает не уравновешенный наблюдатель, равный всем и многим, но человек, подчеркивающий свою свободу от любых оков и стандартов, готовый идти до конца в отстаивании свободной витальности. Даже в тех случаев, когда доводы оппонентов-рутинеров вполне убедительны, наш экстремал будет, подобно Подпольному человеку у классика, отстаивать свою независимость:

Когда меня били головой об лёдЧтобы я назвал этот лед водойЯ боялся захлебнугься в этой водеИ продолжал называть ее льдом.

Здесь видно, как отличия между разными агрегатными состояниями вещества «аш-два-о» стираются, больше не имеют никакого значения, предназначены лишь для того, чтобы в своей неразличимости рождать протест против разделения мира на разные доминионы и анклавы. Вот – слово найдено: мир един в своей энергичной расчерченности на непохожие друг на друга секторы и сегменты, подведомственные разным сознаниям и жизням. Это питательная среда для «новой», молодой поэтики, перечеркивающей поблекшие ценности «великой литературы», неизбежно порождающей власть канона и штампа. Любая претензия на власть одних жизненных и мыслительных траекторий над другими – порочна, ей должен быть немедленно противопоставлена картина вавилонской тесноты, в которой каждый волен выбирать себе свою лесенку на башню, спутника, да и самого себя тоже:

Ты хуже, чем другой:знакомству с тобойпредпочли знакомство с другим.

Я хуже, чем никто:знакомству со мнойпредпочли одиночество.

(«В ночном клубе»)

В чем тут засада? Борьба с насилием так часто оборачивалась новым насилием, что контраргументы против динамичной теории жизненной полноты и равноправия живущих напрашиваются сами собой. Ведь и либерализм в эпоху башен-близнецов натолкнулся на необходимость превентивного и якобы благого неравенства и насилия, оправданного высокими целями! Проповедь вавилонского мультикультурализма равных и малых в жизни и поэзии поставлена под сомнение с тою же непреложностью, с какою терпят крах иллюзии о пестрой Европе. Известный филолог и литератор рассказал байку о советском кадровике. Позвонили ему, бедному, откуда следует и сказали, чтобы брал на работу отщепенцев, несмотря на пробелы в анкете: пусть соберутся в одном месте – надзирать легче будет. Доблестный работник кадровой службы видит очередной листок по учету кадров, где все, как обычно: «имеет, был, находился» и далее по списку. И вот его возглас: «Ну позвонили, сказали, всех брать! Но ведь не только же всех!». Нарушение Аристотелевой логики налицо, исключенное третье существует, а часть становится больше целого. Поучается, что слово «все» означает вовсе не всех как таковых, а только определенных «всех», отмеченных среди других и прочих.

Как только допускается хоть какая-то жизнь за пределами нашей молодой и подвижной вселенной, битком наполненной ночными клубами, «обкурами» и непримиримой свободой, все в мире оказывается по-другому. «Все» больше не все, а нечто порою вполне инфантильное

Пришел на дискотекуслишком рано(дома не объяснишь уходазаполночь)…

Значит, кроме дискотеки, существует дом, и «объяснения» здесь не просто раздражающе вынужденны, но существенны – они нужны другим: не «всем», а тем, кто остается дома. Поколение тех, кому еще воспрещено выбираться на дискотеки, а также брать со стола на кухне ножик и спички, неизбежно становится взрослее, что и требовалось рассказать! Ну-ка, все вдруг взяли в руки по ножику, надели по сапогу с цепями, чиркнули спичкой! Уже можно, нужно, надо отрезать ломоть хлеба, на дворе мокрое месиво и не видно ни зги! Здесь жизненно-идеологический комментарий вновь вплотную подбирается к стихам Дмитрия Кузьмина, точно расчисленным и отмеренным, настолько обдуманно немногочисленным, что едва ли не половина просто обречена стать хитами. Теория жизненной теории суха, а древо кузьминских не-всегда-верлибров зеленеет гораздо более пышно и правдоподобно.

Почему? Да просто потому, что его наблюдатель то и дело оказывается способным выглянуть за узкие пределы догмы, услышать отрицаемое, заинтересоваться им, да и на свое, кровное («молодое»!) взглянуть иронически.

По крутому обкуру явилась в литературный клубМалоизвестная, тихая поэтесса.А брат-писатель пошел на эмоции скуп –Смотрит без всякого интереса,

Как в огромных глазах, не стекая, стоит стеклоИ слегка обвисшая грудьВыглядывает из косо застегнутой блузки…Не забудь, и тебя как-то в юности дернуло, поволокло,Только дребезг в ушах, как «Орленок» вприпрыжку на спуске,

Тормозишь – и башкой через руль…А потом уже были Державин с сортиром и Пушкин с глаголом.Что ж теперь тебе, старче, слабo полуголымПублике втюхивать свою рифмованную муру?

И Дидло надоел, и Дидро, и нацелившийся в реброКупидон, в безобразную школьную форму одетый…На-ка, милая, что ли, прикройся «Литературной газетой».Черт бы с ней, с красотой, – будем делать добро.

Одна (не своя) стремящаяся к «высокой поэзии» разновидность молодости оказывается раздетой и разутой настолько, что впору прикрыть стыд профильным изданием. Но и другая (бывшая своя, а ныне вместе со зрелостью вкусившая серое равнодушие) молодость демонстрирует бессилие и бесплодие. Кузьмин-поэт счастливым образом то и дело комментирует и выправляет Кузьмина-идеолога и культуртрегера. Монтажное зрение позволяет искоса видеть вокруг и свое и не свое, примеры многочисленны: