Читать интересную книгу Экспансия – II - Юлиан Семенов

— Я не очень-то ориентируюсь на местности… Покажите по карте маршрут, который вы наметили, во-первых, и как нам придется его скорректировать, если пойдем к курандейро, во-вторых.

— Значит, привал?

— Мы же еще только три часа в пути, а вы сулили шесть…

— Да? — рыжеволосый, кряжистый Шиббл почесал переносье расплющенным в ногте указательным пальцем. — Странно. Впрочем, у меня дырявая память. Если не хотите со мной ссориться, не уличайте меня во лжи, — это получается чисто случайно, в принципе я не лжец. Как все люди с плохой памятью, я несколько неуемно фантазирую.

Он остановил коня, бросив поводья, достал из подсумка карту и начал выкладывать ее по квадратам. «Сразу видно военного человека, — подумал Штирлиц. — Но почему меня потянуло к курандейро? Прихоть? Вспомнил книги, которые читал в юности? Или ту папку, что удалось посмотреть краешком глаза, когда заинтересовался высшей тайной рейха — „оккультной тематикой рейхсфюрера СС Гиммлера“? Нет, — понял он, — я не поэтому спросил Шиббла о курандейро; видимо, в самолете, когда Ригельт забрал паспорт, документ свободы, последнюю мою надежду, и я мечтал только о том, чтобы воткнуть ему вилку в шею, именно вилку, ненависть — слепое чувство, что ни говори, я понял, что он легко выбьет вилку из моей руки, здоровый бугай, а я еле стою на ногах из-за постоянных приступов боли в пояснице; вот я и решил, что сначала надо по-настоящему встать на ноги, а потом сводить счеты со всеми этими ригельтами. Пока я не готов к тому, чтобы ударить так, как я ударил у себя в Бабельсберге Холтоффа, когда он начал меня провоцировать… Всего полтора года назад это было, а кажется, прошла вечность… Да, именно желание по-настоящему встать на ноги тянет меня к курандейро; в Асунсьоне, а особенно в Буэнос-Айресе мне надо прочно стоять на ногах и ощущать силу рук… Неужели ты по-настоящему веришь в этих курандейро? — спросил он себя. — Это же побасенки. Но ведь человек жив надеждой, — возразил он себе, — когда кончается надежда, — а это качество сохраняется в нас с детства, чем больше в нас надежды, тем мы моложе, — становится меньше шансов на успех. Если больной надеется — доктору легче его врачевать. Если больной пребывает в апатии — все усилия лекаря обречены на неудачу: во всем и везде сокрыты две стороны одной и той же медали, никуда от этого не денешься…»

— Вот, смотрите, — Шиббл, наконец, управился с картой. — Так бы мы с вами завтра днем были на месте охоты, в районе Сан Педро. Около городишка Пуэнто Альто мы ушли бы в дельту реки Алегриа, там великолепная охота на ягуаров, встречаются и муравьеды, очень славные мишки с целебным мясом, да и проводники надежны… Оттуда, отохотившись, мы бы через Гамадо и районный центр Сан Педро — чертовски интересен, живут украинские эмигранты, собирают лекарственный чай матэ — двинулись бы на Монте-Карло, семьдесят миль, два дня хода… А там — на ваше усмотрение: или обратно, или вдоль по Паране к Асунсьону…

— Сколько туда миль?

— Около двухсот, я думаю… Но там охота — так себе… Рыбалка, правда, хорошая, какие-то особые рыбины, их тут называют «дора»… А еще есть «субуби», тоже, скажу я вам, объедение…

— А вдоль по Паране нет курандейро?

— Есть, но не те… Настоящие, которые говорят на своем языке или лопочут по-португальски, живут только на границе с Бразилией. Наши, здешние индейцы здорово окатоличились… Кроме, понятно, диких аче… Не до колдунов им, я же говорю, их отстреливают на кожаные сумочки, очень элегантно: «У меня сумочка из молодой индианочки».

— Бросьте вы к черту, Шиббл, не надо так шутить…

— Да я не шучу… Увижу в чащобе сельвы аче — грохну, освежую, продам вам свежую индейскую кожу, возьму недорого, полета всего лишь…

— Шиббл, зачем вы хотите казаться хуже, чем есть?

— Откуда вы знаете, какой я есть? — тот пожал плечами и полез в подсумок за бутылкой; пил он из горлышка, помногу, отвратительно рыгал, каждый раз произнося при этом невнятное «пардон». — Если б вы знали, каков я на самом деле, вы бы вряд ли пошли со мной в сельву, мистер.

Штирлиц улыбнулся:

— Ну, в таком случае, если бы вы все знали про меня, тоже бы не порадовались.

— А может, я знаю?

— Хм, такого ответа я, честно говоря, не ждал.

— Так что, действительно хотите к курандейро?

— Да.

— Погадать?

— Нет, я в это не очень-то верю.

— Зря. Но про двадцать баков я вполне серьезно.

— А что вы так торгуетесь? Вы же знаете, что деньги у меня есть, здесь сельва, никто следов не найдет, шлепнете — и дело с концом.

— Вы мне сразу показались симпатичным, — заметил Шиббл. — Хорошо думаете, с перспективой.

«Сейчас самое время спрашивать, — подумал Штирлиц. — Его можно оттолкнуть вопросами к той стене, опершись о которую придется отвечать правду. Меру приближения к ней я почувствую, при известных коррективах даже версия правды оказывается настоящей правдой; во всяком случае, мне надо понять, как себя вести, парень далеко не простой; когда идешь по нехоженой тропе в сельве, необходимо знать о проводнике чуть больше того, что знаю я, а я знаю лишь то, что его зовут Шибблом».

— Откуда вы родом? — спросил Штирлиц атакующе, таким тоном, который предполагал однозначный ответ.

— А какое ваше дело? — Шиббл снова достал бутылку из подсумка. — Ваше-то дело какое?

«Он англичанин, — подумал Штирлиц. — Слава богу, хоть в этом я убедился. Немец поддался бы моему тону, назвал свой родной город или деревню; хотя — зависит от интеллекта. Бедный шофер Ганс, которого так любил Мюллер и так щедро отдал мне, чтобы парень следил за мной, и так спокойно приказал выпустить в него обойму из „парабеллума“, на вопрос о том, где живет, начал описывать мельницу своего отца на развилке дорог возле Бранденбурга. Очень, кстати, поэтично описывал: и белые балки каркаса, на которых держался дом, и герань на подоконниках, помнил даже, на каком окне какого цвета, — ни в ком нет такой доверчивой поэтики, как в крестьянах, оторванных от земли. Парадоксально, но именно они хранят исступленную верность человеку, который оторвал их от деревенского дома и привел в каменный порядок города; действительно, этот Ганс был предан Мюллеру всецело, без какого-то внутреннего резерва, присущего осторожному — в привязанностях — горожанину».

— Вы женаты?

— Опять-таки не ваше дело.

«Вот что значит островное воспитание, — подумал Штирлиц. — Он отвечает только на такие вопросы, которые ему интересны или в чем-то выгодны; все остальное — его собственность, табу для посторонних».

— Разговорчивый вы парень, — заметил Штирлиц.

— А чего болтать-то? Каждый ответ — оружие, которое можно обратить против ответившего. Вы-то сами женаты?

— Гражданским браком.

— А где родились?

— В Берне.

— В Германии, значит?

— Да разве Берн в Германии? Всегда был в Бельгии, — усмехнулся Штирлиц.

— Нет, и не в Бельгии, я знаю французский, у вас нет акцента, французы поют, когда говорят по-английски. Кто вы по профессии?

— Филолог.

— Значит, преподаватель?

— Филолог может быть и писателем, и журналистом, и переводчиком…

— Ну, а вы кто?

— Я же сказал — филолог. Вас интересует не образование, а профессия? Извольте — занимаюсь бизнесом, телефон, телеграф, средства связи.

— ИТТ? — неожиданно для Штирлица спросил Шиббл.

Подумав мгновение, Штирлиц, тем не менее, ответил:

— Именно.

— Ваши ребята здесь лихо работают. Их должны вот-вот национализировать. Перон — крутой парень, а все равно роют землю копытами… Даже Игуасу связали с Европой, я раз в два месяца звоню домой, в Лондон… Я родился в Лондоне, там у меня мама…

— Я ценю ваше доверие, — сказал Штирлиц. — И обещаю никогда не оборачивать этот ответ против вас, как вы того боялись.

— Я боялся? — Шиббл обернулся, и по его скуластому, небритому лицу пробежала какая-то странная улыбка. — Я боялся только одного человека в жизни — отца. С тех пор, как он умер, я никого не боюсь. К сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что человек не вправе жить без страха, мистер. Страх — это путь к дисциплине, а она, в свою очередь, гарантирует людей от всемирного хаоса. Я поддерживал сэра Освальда Мосли, к вашему сведению. Надеялся, что он наведет порядок на острове. Очень надеялся. Но или англичане его не приняли, или, может, он не смог донести до них свою идею вразумительно. Вот я и уехал сюда из нашего бардака и рад этому безмерно. Людьми я брезгую, а сельвы побаиваюсь, поэтому, наверное, и не спился: пьяные здесь погибают, тут можно жить только трезвому; смерть в сельве — очень страшная штука, мистер, воочию понимаешь, что такое безысходность… Знаете, что это такое?

— Догадываюсь, — ответил Штирлиц; тропа шла сквозь бескрайнюю, влажно-знойную, затаенную сельву; тишина подчеркивалась истошными криками попугаев в чащобе и смешливым пением кенарей.