– ясное дело, а как посмотрю на Степкина – жалко мне его, и парень-то он золотой на походах… Комиссар уже приказал там в команде. Приходят:
– Кого тут брать?
– А погодите, допрос чиним, – говорю. – Насиловал, Степкин, сознавайся?..
– Так нешто, – говорит, – я не сознаюсь?
– Зачем ты это сделал? – кричу ему.
– А я, – говорит, – почем знаю, не помню…
– Да знаешь ли ты, Степкин, што тебя ожидает за самое это дело?!
– Не знаю, товарищ командир…
– Тебя же расстрелять придется, дурова голова, – расстре-лять!..
А он этак тихо:
– Воля ваша, – говорит, – товарищ командир, ежели так – оно, значит, уж так и есть…
– Нельзя не расстрелять тебя, Степкин, – внушаю я ему. – Ты должен сам понять, што вся станица хулиганами звать нас будет… И за дело… Потому што – какая же мы Красная Армия, коли на баб кидаемся?
Стоит, молчит, только голову еще ниже опустил.
– Уж тебя простить, так и всякого надо простить. Так ли? – спрашиваю.
– Выходит, што так.
– Понял все? – говорю.
– Так точно, понял…
– Эх ты, Степкин, чертова кукла! – осердился я. – И на што тебе баба эта далась? Сидел бы на тачанке, и беды бы никакой не было… А то – на-ка!
Зачесывает по затылку – молчит. А я бабешку-то: как он, мол, тебя?
Шустрая-бабенка, говорить любит.
– Чего – как? Сгреб, да и все… Я верезжу, я ему в рожу-то поганую плюю, а он – вон черт какой… сладишь с ним.
– Значит?..
– Так вот так и значит… – говорит.
– Мы его наказать хотим, – говорю.
– Так его и надо, подлеца, – закудахтала казачка. – Вот рожу-то уставил негодящую… Распеканку ему дать, штобы знал…
– Да нет, не распеканку, мы его рас-стре-лять хотим…
Баба так и присела, открыв рот, выпучила глаза, развела руками…
– Да, да, расстрелять хотим! – повторяю ей.
– Ну, как же это? – всплеснула руками казачка. – Боже ты мой, господи, а и разве можно человека губить?.. Ну, что это, господи! – всполошилась, кружится у стола-то, ревет…
– Сама жаловалась, поздно теперь, – говорю.
А она:
– Чего ж жаловалась, – говорит, – рази я жаловалась… Я только говорю, што побег он за мной… Догонять стал, да не догнал…
– Так, значит?..
– Вот то и значит, што не догнал. А чего он, поганый, сделать хотел, – да почем, – говорит, – я знаю, что он хотел… в голову-то я ему не лазила…
Я ей смотрю в лицо-то, вижу, что врет, а не останавливаю, – пущай соврет: может, и верно, Степкин-то жив останется… А штобы только она не звонила, сраму-то не гнала на нас. А што у них там случилось – да плевать мне больно. Она и сама, может, охотница была… Думаю, коли ревет да просит – на всю станицу говорить будет, што соврала, обидеть хотела Степкина-то… Я и подсластил:
– Будет, – говорю, – будет, молодка… Тут все дело ясно, и надо вести…
– Куда его вести? – заверезжала бабенка. – Я вам не дам его никуда – вот што…
Да как кинется к нему – обхватила, уцепилась, плачет, а сама браньми-бранится, с места нейдет, трясется, как лист от ветру.
– Могла бы ты его спасти, да не захочешь сама… Вон мужа-то нет у тебя два года, а смотри – яблоко-яблоком… Если бы ты вот замуж за него – ну, туда-сюда, а то… нет…
– Чего его замуж? Не хочу я замуж!
– А не хочешь, – говорю, – тогда мы должны будем делать свое дело. – И встаю со стула, как будто уходить собрался.
– Да он и венчаться не будет, – крикнула мне сквозь слезы казачка. – Он поди и бога не знает. – А сама не пускает Степкина, обхватила кругом.
И он, как теленок, стоит, молчит, не движется, как будто и не о нем вся речь идет…
– Там как хотите мне, – отвечаю, – только штобы разом все сказать: миритесь али не миритесь?..
Она разжала руки, отпустила своего нареченного, да так вся рожа вдруг расползлась до ушей, улыбается…
– Чего же, – говорит, – нам браниться?
И он, черт, смеется: понял, в чем дело, куда мы его обернули.
Штобы никаких там не было, мы их обоих вон из избы – молодым, дескать, тут делать нечего. Все стоят у стола-то, смеются вдогонку, разные советы посылают. Вышло, что Степкин-то и нажил в этот вечер. А я его наутро зову, говорю:
– Вот что, Степкин: дурачком мы тебя женили, а завтра в поход. Бабенку за собой не таскай, если чего там у вас и вправду пошло… А тебе, штобы грех заправить, я задачу даю: заслужи награду… Как только бой случится – награду заслужи, а то не прощу никогда и на первом случае подлецом тебя считать буду…
– Слушаю, – говорит, – заслужу…
– Ну, и заслужил? – спросил Федор.
– А то как же: портсигар серебряный. Махорку в нем таскает… Такое дело сделал, что сразу нам человек двести в плен попало – от его-то пулемета… И самому ногу перебило, его тогда и сдали в нестроевую… Ко мне угодил, околачивается…
– А с казачкой он как?
– Да чего с казачкой, – улыбнулся Елань. – Вечер у нее тогда просидел, лепешек ему она в поход наделала, чаем поила…
– Свадьбу-то… – посмеялся Федор.
– Так нет, – махнул рукой Елань. – У них и помину не было, какая свадьба! Она себя благодетельницей считает, все ему сидит рассказывает, как от смерти спасла, а он ест да пьет за четверых, помалкивает али так себе, чепуху несет божественную… Утром выступать было, как раз и подскочил к тому часу…
Разговор перешел на тему о половом голоде, о неизбежности на фронте насилий. Приводили примеры, делились воспоминаниями. Чапаева тема эта чрезвычайно заинтересовала, он все ставил вопрос о том, может ли боец без женщины пробыть на фронте два-три года… И сам заключал, что «непременно должно так… а то какой же он есть солдат?».
От Еланя – в бригаду Шмарина. Если уж Елань, завидуя славе Чапаева, сам хотел сравняться с ним, так он имел на это много прав – сам был подлинным и большим героем. А вот Шмарин – этот тужился впустую. Суеты у него было нескончаемо много, отдыху он не знал, в движении был непрестанно, озабочен был ежеминутно, даже у сонного у него озабоченность эта отражалась на лице. Шмарин беда как любил рассказывать небылицы о собственных подвигах! И рассказывал их едва ли не при каждом свидании. Правда, вариации обычно менялись, – там где-нибудь пропустит или накинет лишнее ранение, контузию, атаку, – но в общем у него было шесть-семь крепко заученных подвигов, и рассказывать их было для Шмарина высоким наслаждением. Рассказывая,