полчаса государь вместе со своим генерал-адъютантом уже подъезжал к церкви Иоанна Воина.
Толпа расступилась перед императором. Государь остановился у дверей, а с церковного амвона в это время раздавалось слово проповедника, громившего порок и призывавшего своих слушателей к подвигам святой богоугодной жизни.
То тут то там слышались вздохи, видны были слезы на глазах сокрушенных сердцем кающихся грешников. Глубоко был тронут и государь…
Закончилась обедня. Когда были поданы лошади, государь подозвал одного из полицейских чиновников и сказал ему:
— Ты, вероятно, увидишь отца Матвея. Скажи ему от меня спасибо!
А вернувшись во дворец, он пригласил к себе митрополита Платона и сказал ему:
— Ты учил меня Закону Божию, ты помазал меня на царство, но я от тебя не слышал такого наставления, как сегодня от отца Матвея!
Рассказав митрополиту о посещении церкви Иоанна Воина, государь добавил:
— Привези его ко мне!
В тот же день отец Матвей был представлен митрополитом государю. Принимая отца Матвея, император подошел к нему и попросил благословение. Отец Матвей не хотел давать государю целовать свою руку, но Павел Петрович сказал ему:
— Я целую твою руку, как у служителя алтаря Господня, а ты можешь поцеловать у меня, как у помазанника Божия!
В том же 1796 году отец Матвей был назначен придворным пресвитером, а после смерти своей жены и детей принял монашество с именем Михаил, в память своего отца. В 1799 году он был возведен в сан архимандрита Юрьево-Новгородского монастыря, а в 1802 году хиротонисан во епископа Старорусского. В декабре 1803 года он был назначен на самостоятельную Черниговскую кафедру и скоро был возведен в сан архиепископа.
Проезжая в 1803 году через Москву для участия в Святейшем Синоде, он остановился в Петровском монастыре. Здесь он несколько дней с утра и до позднего вечера принимал своих бывших прихожан, которые шли толпами принять от него благословение. Посещая свою прежнюю церковь Святого Иоанна Воина, он не забыл посетить всех священно- и церковнослужителей, до последнего дьячка и пономаря.
В 1818 году архиепископ Михаил был возведен в сан митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского. В этом звании он состоял до самой своей смерти, наступившей 24 марта 1821 года.
В госпитале
Холодным октябрьским вечером моросил мелкий дождик. Над крышей временного военного госпиталя медленно ползла тяжелая свинцовая туча. Сидорыч, госпитальный ветеран-сторож, дежурил сегодня у главного корпуса. Он проснулся от шума дождя и бросил тревожный взгляд на подъезд, слабо освещенный крохотной керосиновой лампочкой. Потом, успокоившись, укутался в свою старую шинель и опять задремал. Вдруг где-то вдали послышался не то лязг, не то скрип плохо смазанной телеги, и Сидорыч вскочил со своего места.
«Наверное, это их высокородие!» — и он быстро пошел к дверям.
— Да, это главный врач, — прошептал старик и тихо постучал в окно «санитарской». На стук Сидорыча из окна быстро выглянула чья-то коротко остриженная голова и, не проронив ни одного звука, еще быстрее скрылась.
— Сергеев, слышишь, доктор идет! Вставай же, ну, живее! — слабо доносился из окна чей-то настойчивый голос. — Да поднимайся, колода ты этакая, слышишь — доктор идет! Беги в фельдшерскую — может, Агапий Титыч тоже устал и спит! Понимаешь?.. Ну, живо же, а я в палатах встречу вас…
Затем до Сидорыча донесся из окна не то глухой подавленный вздох, не то звук от удара по чему-то мягкому, и старик слегка усмехнулся…
В госпитале, как отрапортовал главному врачу фельдшер, все обстояло благополучно, то есть новых раненых в этот вечер не было, поэтому не было новых операций и обследований.
Больные с надеждой смотрели на Шутника, как они прозвали главного врача, внимательно следили за всеми его действиями, стараясь в то же время не пропустить ни одного его слова.
— Ну что, Иванов, все зудит? — скороговоркой спрашивал доктор у одного больного, совсем молодого парня, присаживаясь к нему на постель и ощупывая его загипсованное плечо.
— Так точно, зудит маленько.
— А ты, Куренко, за что сердишься на меня? — обратился врач к бородачу-казаку, на лице которого было написано глубокое страдание.
— Никак нет, ваше высокоблагородие! — тихим и как бы недоумевающим шепотом ответил казак.
— Как так? А почему ты так хмуришься, глядя на меня?
— Никак нет, это я не на вас, а на нее, — оправдывался казак, указывая глазами на свой живот, откуда сегодня утром была извлечена небольшая пуля, лежавшая тут же, на столике. — Уж очень ноет!
— Ноет? Фу ты, а я-то думал, что у тебя что-то серьезное! Поноет, поноет, а ты не слушай, вот она и перестанет. Знаешь, брат, рана — это та же сварливая баба: погрызет тебя, погрызет, да, видя, что ты себе и в ус не дуешь, сама же перестанет.
Однако в последней палате, где вместе с выздоравливающими лежал стрелок Акинфьев, контуженный осколком гранаты в висок, жизнерадостный доктор сразу изменился.
— Ну что, как больной? — тревожно спросил он у сопровождавшей его сестры милосердия.
— Температура тридцать девять, пульс — сто, бредит.
— А сознание как?
— Кажется, возвращается. Час тому назад он просыпался, узнал меня и просил позвать батюшку.
— Слава Богу, значит, мозговая оболочка не повреждена, а я так боялся! Переживет нынешний кризис — значит, будет жить. А батюшку действительно следует позвать, после кризиса он больше поможет, чем мы с вами. Все зависит теперь от душевного покоя! — и врач прошел в следующую палату.
Через полтора часа вечерний обход больных был закончен, и военный госпиталь, временно помещенный в казармах пехотного полка, снова потонул в непроглядной мгле осенней ночи. Дул холодный северный ветер, он разогнал тяжелые свинцовые тучи. В слабо освещенных ночниками палатах царила мертвая тишина. Запах хлорки и лекарств успокаивающе действовал больных. С большим трудом боролась со сном молодая госпитальная сестра милосердия, дежурившая у изголовья Акинфьева. Горячее желание спасти угасающую жизнь заставляло юную сестру милосердия жертвовать своими последними силами. С напряженным вниманием она следила за температурой и пульсом больного, прислушивалась к его неровному дыханию. Однако усталость и расслабляющая больничная атмосфера усыпляющее действовали на молодую девушку, и время от времени она впадала в легкое забытье. Пробуждаясь от малейшего шороха, она нервно вздрагивала, терла глаза и старалась не проронить ни одного вздоха больного, вслушиваясь в мелодичное стрекотание сидевшего где-то в углу сверчка, не спускала глаз с