Предположение о классовом характере усобицы 1418 г. может опираться лишь на один источник — Софийскую I летопись, в которой говорится: «И изыма боярин того Степанка, и хотя творити отмщение, и за то сташа чернь со одиноя стороны, а с другую боляре, и учинися пакость люд ем, много мертвых»[733].
Однако следует учитывать, что Софийская I летопись, как доказал А. Г. Бобров, восходит к Своду митрополита Фотия[734]. Летописец митрополита, не знакомый со всеми тонкостями внутренней жизни Новгорода, естественно, мог ошибаться, трактуя новгородские события со своей точки зрения. Более подробное изложение событий, представленные в Новгородской первой и четвертой летописях, а также в Летописи Авраамки, позволяет восстановить подлинную подоплеку усобицы 1418 г. и выявить роль архиепископа в ее усмирении.
Смута началась 24 апреля, когда некий новгородец Степанок спровоцировал избиение и казнь Данилы Ивановича Божина, боярина с Кузьмодемьяновской улицы. В Летописи Авраамки боярин Божин назван «господарем»[735] Степанка, что может означать некие кабальные отношения.
Вину боярина летопись не раскрывает, однако, видимо, Данила Иванович пользовался недоброй славой в Новгороде, поскольку Степанка поддержали многие люди. Смертный приговор боярину («сринуша его с мостоу, аки разбойника и зло деюща») не был самосудом, но являлся законным решением вече.
Особо в летописи отмечено, как нечто небывалое, избиение Божина какой-то женщиной. «Бяше же и се дивно или на оукорение богатым и обидящим оубогиа, или кознь диаволя»[736], — прокомментировал это событие летописец. В летописи Авраамки уточняется, что женщина была женой Степанка. То есть Данила Иванович обидел не одного человека, но целую семью. На вече Степанок с женой явно доказали свою правоту.
Данила Иванович спасся только чудом — рыбак с Людина конца Личко «похоте ему добра» и подобрал боярина в свою лодку. Народ воспринял поступок рыбака как нарушение вечевого решения и с полным правом, по обычаю, разграбил его дом. На этом конфликт мог бы исчерпаться — самого боярина никто больше не преследовал (оставшихся в живых после суда Волхова вторично никогда не казнили). Однако Данила Иванович оказался злопамятным. Он приказал схватить Степанка. Летописец неодобрительно прокомментировал этот поступок боярина: «Хотя вред исцелити, паче болши язву въздвиже; не помяну рекшаго: аз отмьщение».
Анализируя данный конфликт, исследователь А. В. Петров отметил, что «в летописном рассказе… содержится явная полемика с языческой моралью мести и связанным с нею языческим обычаем вражды между древними частями города… Всем строем своего повествования и его смысловыми акцентами летописец дает понять читателю, к чему ведет невыполнение христианских заповедей, и прежде всего заповеди о недопустимости мести»[737].
Впрочем, дальнейшее развитие усобицы было обусловлено не столько жаждой мести жителей торговой стороны, сколько желанием восстановить справедливость. Боярин Божин был казнен по законному решению вече, следовательно, он был виновен, а Степанок прав. Схватив Степанка, боярин продемонстрировал, что не признает вечевое решение, и тем самым нарушил закон. В ответ на Ярославовом дворе вновь собралось вече, «вопиюще по многи дни: „пойдем на оного боярина и дом его расхитим“»[738].
Решение разгромить двор Божина не было стихийным. Обсуждение вопроса длилось несколько дней, и в результате на вече было постановлено, что Данила Иванович преступил закон, является злодеем, следовательно, его дом и все имущество отдается на «поток и разорение». Очевидно, что посадник и тысяцкий знали об этом вечевом решении. Народ, пришедший на Кузьмодемьяновскую улицу «в доспесех стягом» выполнял решение вече.
Однако почему-то следом за усадьбой Божина были пограблены дома «иных крестьян неповинных» на той же улице. На наш взгляд, это не стихийные грабежи распоясавшейся черни. Просто пришедшие с вече люди не обнаружили Степанка на усадьбе Данилы Ивановича. Его начали искать на дворах родственников или друзей Божина. Угроза повальных грабежей вынудила жителей Кузьмодемьяновской улицы обратиться к посредничеству архиепископа. Именно владыке они вернули Степанка и умоляли остановить погромы. Отдать Степанка разбушевавшейся толпе бояре побоялись: ведь узнав, кто скрывал и мучил Степанка, нарушая тем самым вечевое решение, толпа немедленно принялась бы мстить мучителям. Отдав Степанка владыке, бояре понадеялись на его покровительство и на сохранение своей анонимности.
Владыка «послуша молениа их, посла его (Степанка. — О.К.) с попом их да с своим боярином» к «собранию людскому». То есть архиепископ отправил Степанка к вечникам в сопровождении уличанского попа и владычного боярина, понадеявшись, что такие послы сумеют успокоить народ.
Действительно, казалось бы, конфликт снова можно считать исчерпанным. «Собрание людское» добилось справедливости — боярин и его сторонники наказаны, Степанок освобожден. Более того, сам владыка только что подтвердил правоту собравшегося народа. Однако, получив Степанка, люди «пакы възъярившися, аки пиане, на иного боярина, на Ивана на Иевлича, на Чюденцеве улици и с ним много разграбиша бояръскых дворов».
Возможно, Иван Ивлиевич и другие, не названные поименно, бояре были теми самыми, кто держал у себя Степанка. Владыка не сообщил, кто именно отдал ему Степанка, но сам-то Степанок прекрасно помнил своих мучителей.
До сих пор летописец явно был на стороне народа, даже осуждал поступок боярина Данилы Ивановича. С этого же момента тон летописца меняется с сочувственного на возмущенный. Дальнейшие действия народа не санкционированы вече — это уже гражданская смута.
Наверняка, среди собравшихся было немало людей, у которых накопились счеты к тому или иному боярину с Софийской стороны. Вероятно, успех со Степанком послужил неким стимулом к дальнейшим действиям. «Если мы правы в этом случае, — рассудили опьяненные успехом люди, — то мы сейчас и с другими обидчиками так же разберемся».
Вспомним, что Новгород недавно пережил страшный мор. Возможно, бояре, дворы которых подверглись разграблению, занимались ростовщичеством. Теперь народ пожелал восстановить справедливость и обогатиться за счет тех, кто наживался на чужом горе. «И не токмо то зло бяше на той оулици, но и манастырь на поле святаго Николы разграбиша, игумена и черноризцев оскорбиша, рькуще: „зде животы крестьяньскиа и болярьския“»[739].
Обратим внимание, как люди обосновали захват ими собственности, хранившейся в монастыре: «Здесь хранится имущество христиан и бояр». Едва ли они имели в виду, что бояре в Новгороде не были христианами, скорее это разделение подтверждает, что народ стремился вернуть себе неправедно захваченное боярами имущество честных христиан.
Грабежи продолжались: «Того оутра на Люгощи оулици изграбиша домы многых людие, глаголюще, яко „нам супостаты соуть“»[740]. Если грабежи на Кузьмодемьяновской улице жители Софийской стороны восприняли как законные (по решению вече), то дальнейшие погромы застали их врасплох. Только когда мятежники дошли до Чудинцевой и Люгощи улиц, на соседних улицах осознали, что они, похоже, на очереди. Жители Прусской улицы успели вооружиться и организованно встретить грабителей, вынудив их отступить.
«И от того часа нача злоба множитися, и прибегше они на оною стороноу Торговоую, реша, яко „и Софеискаа страна хощет на нас воороужившеся ити и домы наша грабити“»[741]. Эти слова еще раз подтверждают, что основную массу народа, грабившего софийских бояр, составляли собственники, владевшие домами, а не городская чернь. В результате Торговая сторона поднялась по набату, ожидая нападения Софийской. «И начата людие срыскиваться с обоих стран, аки на рать, в доспесех на мост великии, бяше же гоубление: овии от стрел, а инии от копии, беша же и мертвии, аки на рати»[742].
Месть порождает месть. Добиваясь справедливости, жители Торговой стороны восстановили против себя многих жителей Софийской. Нагнетанию паники способствовала лютая гроза, разразившаяся в этот день: «И нападе страх на обе стране, и от людыя брани и от оусобнаго гоубительства начаша животы свои носити в церкви»[743]. Возникла реальная угроза гражданской войны, и в этот момент в ситуацию вмешался архиепископ Симеон. Он довольно оперативно собрал священников всех семи соборов и вместе с ними и с архимандритом вышел из Софийского собора крестным ходом, благословляя и успокаивая новгородцев. Владыка со свитой прошел до моста сквозь вооруженную одоспешенную толпу и выслушал все «моления» народа. Общее мнение Софийской стороны сохранил летописец: «Да боудет злоба сия на начинающих брань»[744].