Читать интересную книгу Эпоха и Я. Хроники хулигана - Отар Кушанашвили

На последних съемках «Чудовища в Большом Г» я обнял красивого пожилого человека, подарил ему куртку с логотипом «КП»; шел дождь, он отмахивался, я навязал, и когда камера и микрофон выключились, он переспросил: «Это правда мне?»

Неуважительность к таким красивым людям, как вообще злодейство, требует куда большего величия духа, нежели добродетельность. Потому что добродетель естественна, она не сценарна.

...

Совсем скоро, лет через сто, я превращусь в пузатого и смешного лилипута, пропишусь в номинации «Пожилой» и, может, дождусь, что и меня обнимут, и меня задарят, потому что я дарил и обнимал.

Обнимите своих стариков, и это не просьба.

Мамы не умирают

Нигилизм, эскапизм, фронда – мне все это враждебно на каком-то самом базовом уровне.

Меня и спасает в мои четыреста лет доподлинное знание, что главное на свете этом окаянном – сантименты.

Клинт Иствуд, могучий старикан, склонен во всем угадывать знамения, его краеугольная конспирологическая версия – все связано, и мы связаны, и нужно нам солнце на небе, и вера в поступательный вектор нужна.

И если ты смотришь на ночное небо, вышитое звездным бисером, и не затопляет тебя смесь благодарности и смирения, хотя бы на миг, не для тебя это кино.

Оно снято для людей самого подлого возраста – в смысле думающего, а ведь думу думать – это болезненно и болезнетворно; думка печаль множит.

«Потустороннее» – о том, что наши любимые не уходят от нас. Это мы предаем их своим безверием в то, что они не уходят от нас. О диссонансе между эмоцио и рацио.

«Спи спокойно, милое дитя»; скоро мы увидимся, родная.

Показательно, что фильм о другой реальности, о невидимой связи с другой реальностью снял человек непритворно реалистный. Который снял «Флаги наших отцов», где ужас разлит в воздухе, где что бы ты ни делал, все равно смерть выше твоих молений и ожиданий.

К.И. без красочной брехни отстаивает моральные нормы и здравый смысл, а в этом фильме утверждает еще и приоритет Веры.

Кто ты, если не веришь? По Довлатову, «бутылочка из-под микстуры», фотоальбом без фото, фонограммный певун (это мои оскорбления).

Сердце – счетчик муки, вы не знали разве? Даже имитирующие бессердечие знают о том.

Наши близкие, наши любимые, просто люди уходят. Куда? Безвозвратно? Если для вас вопросы эти – пустое, как золотые груши на вербе, нам не по пути.

Вам, верно, нужна ударная доза водки, чтоб забыться, а мне доза, пусть неударная, надежды на то, что Мама и Папа не бросили меня, это было бы бесчеловечно жестоко с их стороны.

Иствуд не впадает в избыточность, он скупо дает понять, что знает, что я осиротел, и когда дело доходит до сцены, где Мэтт Деймон общается с мальчиком, потерявшим брата, я понимаю: старый могучий сукин сын снял кино не про богоявление, а про то, чтобы я, веруя, выиграл не битву, но войну.

Войну с собственным цинизмом, прагматизмом, безверием, ибо потустороннее – это не академический спор, а твоя убежденность, что смерть – это миг, а жизнь – бесконечный горизонт, и твоя мама сейчас смотрит на тебя.

Моя – точно вам говорю – качая головой.

...

Панегирик от Григория Афицкого (Ростов-на-Дону)

Прочитав пару его заметок и прослушав несколько конференций, я поймал себя на том, что постоянно лезу в словарик. Даже Василий Уткин заставил меня обратиться к словарям всего единожды. Я понял, что мне приятно его слушать, ведь что греха таить, спортивная журналистика в целом весьма однообразна, из статьи в статью «мяч летит в ворота по головокружительной траектории, а кипер в кошачьем прыжке его парирует либо немного не достает». В общем, литературное дело Бендера живет и торжествует «злобный, зубовный» и т. д.

Работа Отара разительно отличается. Отличается сочностью, его статьи не читаются – пьются, это уже литература, «очеркизм» (от слова «очерк»).

Любовь Лены Садиковой

Елена Садикова, острый лейкоз, костный мозг, пересадка.

Я не для того вчитывался в Бродского, чтобы научиться писать о неразделенной любви. Вернее, и для этого тоже, потому что неразделенная любовь – это важно, и научиться правильно к ней относиться – тоже важно. И написать: «неразделенная любовь подобна степным цветам, долго хранящим аромат чувства», чтобы, не буду лицемерить, понравиться Жанне Фриске – тоже надо уметь.

Я для того вчитывался в Бродского, чтобы важное понять про себя и про людей, чтобы быть готовым к испытующим взглядам, к пониманию, что суровый счет к себе – это норма, а поиск врагов нелепая попытка научиться вербализировать свои претензии к миру и к себе.

Я – Мафусаил нашей журналистики, мне ли не знать, что мы все обуяны жестокой страстью к деньгам и не способны явить сострадания, необходимого нормальному человеку? Годы летят, гонке нет конца, цель так же далека, как в миг старта, барьеров не убавилось, мы злимся, а чем больше злимся, тем меньше шансов дожить до победных реляций. Никто не способен обозреть свою жизнь со стоических вершин.

Да и к высшим силам есть вопросы. Если высшие силы есть, почему у хрупкой Лены Садиковой острый лейкоз, почему она нуждается в срочной операции по пересадке костного мозга? Она юна, красива, хочет стать журналисткой, и в МГУ эту мечту воплотила.

Я не могу сейчас дать исход всем эмоциям, которые меня обуревают. Я уже сделал это, когда узнал историю Лены Садиковой. А сейчас не могу: она узнает, а по степени моего беспокойства можно определить масштаб беды.

Все упирается сами знаете во что.

Я принял участие в Благотворительном вечере, посвященном Лене. На этом вечере собрали относительные какие-то деньги, победу над болезнью не предрешившие, но приблизившие.

Вечер вел Андрей Малахов, так называемых моралистов возмущавший прежде так называемой гламурностью, а оказавшийся просто хорошим парнем. Отменил все гастроли и дела энергичный герой интеллектуальной публики Меладзе, молодые Чумаков и Панайотов, Катя Фридлянд, с ее неистовой попыткой сделать истэблишменту прививку сострадательного настроя.

Лена Садикова вернется к нам, у меня нет никаких на этот счет сомнений, ибо ей не терпится узнать, что такое любовь, и не по моим рассказам и элегиям Бродского, а самой, и пусть это будет единственная ее боязнь, от которой нет ни шансов, ни, главное, желания излечиться.

Мамины глаза

Ко Дню матери

Моя мама любила: шампанское и мороженое (на первое не было денег, оно случалось, когда деньги случались, а мороженое она отдавала нам); шелест осенних листьев; мудреные слова; баллады; закатный свет; соседей преклонного возраста («мудрые; вам, дуракам, не понять!»); индийские фильмы; бижутерию; созерцание потока машин с пятого этажа; полифонию детских голосов; ритмы итальянской эстрады; слово «авантаж»; длинные письма от руки; умеющих декламировать стихи; человеков пришлых; сложных врунов (меня); игру в ассоциации; разговоры о реинкарнации; идиому «сбудется, простится, улыбнется»; философствование в пять утра; попытки приготовить негрузинские блюда; Беллу Ахмадулину; ухаживать за старыми людьми; взвешиваться (пышечка была) каждое утро; хрустальные бокалы; ночное небо, цыплят и кошек; танцевать; актера Кикабидзе; споры о политике; цифры, если цифры относились к деньгам (которых всегда было в са-а-амый обрез); точные данные о перемещениях соседей; дурацкие бумажки; помаду; способность быстро собираться; разговоры о родне; часы с большими циферблатами; журналиста Познера; невероятные бредни папы после запоев; мечты об экзотических странах; образцовые хинкали, которые готовил папа; писателя Нодара Думбадзе; упражнения для похудения (раз в год); старые церкви; возвышенные романсы Брегвадзе; снежные шапки гор; импозантных врачей; перец лютый; школьные (!) собрания; посиделки во дворе до темна; безлюдный морской берег; людей без апломба и с понятиями; фильм «Отец солдата»; подруг-сплетниц; ремарки, тихим голосом, в сторону, мимо голов; наши идиотские дневники; сюжеты по ТВ про многодетные семьи; дни рождения с претензией на карнавал; нудеж папы; целовать нас в глаза; цепляться к словам; синие вечерочки; детский смех.

…У моей мамы были голубые глаза.

Я их так редко целовал.

Теперь целую каждую ночь, каждое утро, каждый день, каждый вечер.

Киевский мальчишка

Я довел искусство учиться до известной степени совершенства. Эта известная степень предполагает умение не быть ворчуном. Прежде я был бродяга, а теперь я обдуманный бродяга, которому очень, очень, очень интересны люди. Я коллекционирую ощущения, умные мысли, тихие улыбки девушек, замечания великих стариков со светской скорбью в глазах, благоглупости моих детишек, неловкие ситуации, ностальгические светящиеся сны о маме и папе, жесты брутальных парней, душевные стихи про то, как скучаешь по Той, что пойдет за тобой на край света. Вы мне эту красивость, пожалуйста, простите. Вы в конце поймете, отчего я обрушил на вас такую пышную риторику.