и спросить, каково же настоящее обвинение, но в соответствии со своей прошлой ориентацией интересовался только тем, где смог бы получить еще помощь. Когда священник неодобрительно сказал, что К. слишком занят поиском постороннего содействия, единственное, чего испугался К., – это что священник на него рассердился. Теперь священник и в самом деле рассердился, однако это был гнев любящего человека, который видит, как другой падает, и знает, что тот мог бы себе помочь, но со стороны помочь ему нельзя. Немногое еще мог бы сказать священник. Когда К. двинулся в сторону двери, священник спросил:
«– Разве ты уже хочешь уйти?
И хотя К. за минуту до того не думал об уходе, он сразу ответил:
– Конечно, мне необходимо уйти. Я служу прокуристом в банке, меня ждут, я пришел сюда, только чтобы показать собор одному деловому знакомому, иностранцу.
– Ну что ж, – ответил священник и подал К. руку, – тогда иди.
– Да мне в темноте одному не выбраться, – сказал К.»
Перед К. действительно стояла трагическая дилемма человека, который в одиночестве не может найти дорогу в темноте и настаивает на том, что вывести его могут только другие. Он искал помощи, но отверг ту единственную помощь, которую мог бы предложить ему священник. Из-за собственной дилеммы К. не мог понять священника. Он спросил:
«– Тебе больше ничего от меня не нужно?
– Нет, – сказал священник.
– Но ты был так добр ко мне сначала, – сказал К., – все объяснил мне, а теперь отпускаешь меня, будто тебе до меня дела нет.
– Но ведь тебе нужно уйти? – сказал священник.
– Да, конечно, – сказал К. – Ты должен понять меня.
– Сначала ты должен понять, кто я такой, – сказал священник.
– Ты тюремный капеллан, – сказал К. и снова подошел к священнику; ему вовсе не надо было так срочно возвращаться в банк, как он это изобразил, он вполне мог еще побыть тут.
– Значит, я тоже служу суду, – сказал священник. – Почему же мне должно быть что-то нужно от тебя? Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь».
Священник совершенно ясно показал, что его отношение противоположно авторитарному. Хотя он хотел помочь К. из человеколюбия, собственного интереса в исходе дела у него не было. На взгляд священника, проблема К. была исключительно его собственной. Если он отказывается видеть, то должен остаться слепым – потому что только сам человек может увидеть истину.
В романе сбивает с толку тот факт, что нигде не говорится о различии между моральным законом, представляемым священником, и моральным законом, представляемым судом. Напротив, согласно явному сюжету священник, будучи тюремным капелланом, является частью судебной системы. Однако эта неясность в романе символизирует смятение в собственном сердце К. Для него эти два закона – одно, и именно потому, что он не может их различить, он остается пленником конфликта с авторитарным сознанием и не может понять себя.
Прошел год после того как К. впервые узнал о своем аресте. Наступил вечер перед его тридцать первым днем рождения, дело в суде проиграно. Два человека являются, чтобы отвести его на казнь. Несмотря на отчаянные усилия, ему так и не удалось задать правильный вопрос. Он так и не узнал, в чем его обвиняют, кто его обвиняет и каким образом он мог бы спастись.
Роман заканчивается, как и многие сновидения, ужасным кошмаром. Однако пока палачи совершают гротескные формальности, готовя свои инструменты, К. впервые ясно видит собственную проблему.
«Всегда мне хотелось хватать жизнь в двадцать рук, но далеко не всегда с похвальной целью. И это было неправильно. Неужто и сейчас я покажу, что даже процесс, длившийся целый год, ничему меня не научил? Неужто я так и уйду тупым упрямцем? Неужто про меня потом скажут, что в начале процесса я стремился его окончить, а теперь, в конце, – начать сначала? Нет, не желаю, чтобы так говорили!»
Впервые К. осознал свое стяжательство и бесплодие своей жизни. Впервые он смог увидеть возможность дружбы и человеческого единения.
«Взгляд его упал на верхний этаж дома, примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть, забыты еще какие-нибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони».
Хотя всю свою жизнь К. пытался найти ответы – точнее, получить ответы от других, – в этот момент он задал вопросы, и правильные вопросы. Только страх смерти дал ему силы представить себе возможность любви и дружбы; парадоксальным образом, умирая, он в первый раз поверил в жизнь.
Примечания
1
См. обсуждение истории Ионы в книге Э. Фромма «Человек для себя», где вопрос рассматривается с точки зрения любви.
2
Царская дорога (лат.)
3
Проблема функционирования памяти в связи с событиями во сне рассматривается в чрезвычайно интересной статье доктора Эрнеста Г. Шнахеля «О памяти и детской амнезии» // Psychiatry, Febriary, 1947.
4
Немецкому химику Ф. Кекуле формула приснилась в виде свернувшейся в кольцо змеи. – Прим. перев.
5
Меня поразило наблюдение за тем, как моя память – бодрствующая память – сузилась в этом месте. На самом деле я знал пятерых своих дядьев, и я любил и почитал одного из них. Однако в тот момент, когда я преодолел свое сопротивление интерпретации сна, я сказал себе, что у меня никогда не было больше одного дяди – того, который фигурировал во сне. – Прим. З. Фрейда.
6
Диссимуляция – поведение, противоположное симуляции, притворство, имеющее целью сокрытие невыгодной ситуации. – Прим. перев.
7
Freud S. Interpretation of dreams. The Basic Writings of Sigmund Freud. N.Y.: Random House, 1965.
8
В сказке тоже фигурирует ребенок; именно маленький мальчик кричит: «А король-то голый!»
9
Пер. С. Маршака.
10