глубоко внутри, был уверен, что нельзя понять, что такое искусство, не слыша, как Джонни, герой «Младенцев» – хрупкий, с белокурой бородкой, с зелеными тенями на веках, в серебряной парче, поет «Бродвейскую колыбельную», не попадая ни в ноты, ни в такт, то опережая аккомпанемент, то забегая вперед; публика вопит и хлопает, и он, сквозь настоящие слезы, восклицает: «Я не думал, что все будет так! Спасибо, Нью-Йорк! Спасибо вам всем!» И посылает воздушные поцелуи, и рассыпает блестки, а весь прочий состав выходит из-за кулис и отжигает «Лестницу в рай», вдохновленную, безусловно, первой частью «Концлагеря» (которую большей частью написал Линк, большой фанат Диша).
Шоу Линна Картера «Джуэл Бокс Ревью» – хотя у него есть своя магия – до такого никогда не дотягивало.
Это был эстетический опыт, создававший, по крайней мере на один вечер, иллюзию лишенной содержания формы – если точно, всех форм обольщения, освежающе лишенных самой материи обольщения, то есть моментов эстетической продукции, внушающей нам разными привычными способами, что форма и содержание есть единое целое. У содержания, само собой, должна быть какая-то форма. И форма, само собой, создает свое содержание или комментарий. Потому-то химеры кокеток», гоняясь одна за другой, и производят такой эффект, представляя нам подлинное Искусство.
Гибискус, уйдя из театра, начал создавать в Нью-Йорке столь же инновационную труппу под названием «Энджелс оф Лайт». Если Роберт Уилсон и Ричард Форман – это наследники вагнеровского Gesamtkunstwerk с его глубокой серьезностью и затемненным зрительным залом, то Гибискус и его театры-коммуны демонстрируют подход, прямо противоположный вагнеровскому, то есть дионисийское начало в модернизме, ведущее к постмодернизму. (Пару раз на ранних сан-францисских спектаклях свет в зале не выключался вообще – никто, видно, просто не знал, как это делается. Но Гибискус, приказав за кулисами «Ничего, пошли!», преобразил этот технический ляп в море света, где все можно как следует рассмотреть.) До него это делал Чарльз Ладлэм, после него Этил Эйхельбергер, так что он определенно не одинок. Общность – вот к чему всегда стремится самоуверенность и бесстрастие такого уровня. У всех нас есть свои пантеоны – канонов больше не существует. Гибискус, помимо всего прочего был, вместе с Марией Ирен Форнес и Джудит Малина, одним из постоянных режиссеров Утопического радиотеатра Дилэни.
Два года назад в «Виллидж Войс» появилось сообщение, что человек, чью руку я пожимал в Сан-Франциско – Джордж Харрис, он же Гибискус, умер от СПИДа. Раньше я читал только о «гейском раке», саркоме Капоши, и лишь эта статья впервые упоминала о других сопровождающих инфекциях (Харрис умер от пневмоцистной пневмонии).
8.3. – …что Освободитель вот-вот будет здесь.
Глиняная стена к вечеру остыла. Нари, приложив к ней руку, перевела взгляд с черного окна на свои тускло-красные от лампы пальцы.
– Так как, Садук, пойдем мы туда?
Он сидел на краю кровати, свесив руки между колен.
– Ты ведь не про карнавал говоришь?
– Ну, ты же слышал их.
– Кто ж не слышал. Нари, я не думаю, что нам надо…
– Это устраивается для всех, у кого больны родные и близкие.
– Ферон не родня нам.
– Ой, Садук!
Он перекинул ноги на другую сторону и сел к ней спиной. Нари при свете лампы пыталась рассмотреть родинку под его правой лопаткой и три веснушки на левой. Знает ли он, что они у него есть? Красный свет все сровнял – позвонки, ямки между ними и мышцы.
– Я не знаю даже, где это будет, – сказал Садук.
– Две старухи с соседнего двора говорили, что где-то на Шпоре…
– Понятно, что на Шпоре, но где?
– Говорят, там есть таверна с большим подвалом. – Тень Нари легла на кровать и спину Садука. – Какое-то старинное подземелье, раньше там было… я не поняла что. Туда много народу пойдет, потому что и больных много – к завтрему, как карнавал начнется, узнаем, куда идти. Я хочу пойти, Садук.
На улице кто-то завопил, следом послышался смех. Под соломенным потолком трепетал желтый свет – кто-то шел мимо с факелом, пропитанным дорогим маслом, затмевая их дешевое красное.
Садук встал. Его глаза были посажены слишком близко для тяжелых черт, но Нари всегда говорила, что ей это нравится.
– Ладно, пойдем. – Он задул лампу. – Авось узнаем, где это.
Она потянулась к нему в темноте, заново дивясь, до чего он большой. Он обнял ее, поставив лампу на стол.
8.4. Солнце хорошо высушило фрукты, разложенные Нари на крыше пару недель назад. Садук, умывшись холодной водой из корыта, вышел на улицу. Ее наполнял грушевый свет, перемежаемый абрикосовыми лучами солнца на стенах.
По переулку спускалась пухлая голенькая девчушка лет семи, опираясь на палку с насаженным сверху кошачьим черепом.
Садук сначала подумал, что на ней маска, но она просто углем намазала вокруг глаз.
– На карнавал собираешься? – спросил он умиленно. – Погоди-ка, я кое-что тебе дам.
Он вынес ей пригоршню сушеных абрикосов и слив. Девочка ждала, уперев в пыль свой посох. На груди у нее висела астролябия, свободной рукой она прижимала к животу три мраморных шарика и никак не могла принять подношение, не выпустив либо их, либо посох.
– Не надо мне их. Я на карнавал не иду.
– А это? – Он показал ей черный с оранжевым лоскут, который Ферон хотел выбросить, а Нари сохранила на всякий случай. – Дай повяжу тебе на плечи, как плащ. – Фрукты он спрятал в кожаный кошель у себя на поясе. – Тебе к лицу будет. – Так говорил Ферон, принося ему или Нари образцы своего мастерства.
Девочка задумчиво прикусила губу – у Садука, присевшего на корточки, стали затекать ноги – и наконец сказала:
– Ладно, только я не на карнавал иду, а на пришествие Амневора.
Садук накинул на нее лоскут, завязал свисающими из ткани нитками и встал. Правую икру неожиданно свела судорога, но он удержался от гримасы, чтобы не напугать девочку. Однако… не имя ли древнего демона, которому поклонялись задолго до безымянных богов, вызвало эту судорогу? Что за глупость!
– Ты варвар? – спросила девочка.
– Да. – Боль сделалась нестерпимой – и вдруг прошла. Садук переступил с ноги на ногу.
– Кудьюк?
– Нет. Кудьюк – это мой брат.
Девочка кивнула.
– Тебе понравится карнавал. Отец говорит, что варвары любят карнавалы больше всего на свете.
– Да я ведь тоже… – Он чихнул, не успев сказать «тоже на карнавал не иду». Боль в ноге возобновилась. Садук повернулся и ушел, чувствуя себя крайне глупо. Может, вернуться и спросить, куда это она собралась? Авось обойдется без новых судорог и чихания? Нет, недосуг. Надо пойти