И опять она усомнилась в правдивости его слов. Секунду спустя он сконфуженно улыбнулся и добавил:
— И все-таки я очень на него рассчитываю.
Рэйчел тоже улыбнулась.
— Я расскажу вам кое-что интересное.
Себастьян повернулся на здоровый бок и посмотрел на нее.
— Конечно, меня возмущало все, что говорили мне ваши приятели, как они со мной обращались. Я их ненавидела за это. Для них я была не человеком, а каким-то неодушевленным предметом, жалкой и никчемной куклой. Из-за них я сама себе казалась отвратительной и грязной. Но — вот вам мое признание — когда они затеяли эту свою игру в «истину» и мне пришлось отвечать на их вопросы, я почувствовала… о, конечно, мне это было ненавистно, но… в глубине души я была рада. Я радовалась, что меня наконец заставили рассказать, пусть даже таким ужасным способом, о том, что мне пришлось пережить в тюрьме. Вы можете это понять? Мне… нелегко говорить, но это вы и сами понимаете. Ну, словом… они заставили меня говорить, и мне… стало легче. Это звучит смешно.
— Ничуть.
— Нелепо.
— Вовсе нет. Я сам почувствовал нечто подобное. Все произошедшее было чудовищным кошмаром, но в то же время я был рад узнать наконец кое-какие из ваших секретов. И вовсе не из праздного любопытства, поверьте.
Тут Себастьян нервно провел рукой по волосам и с горечью спросил:
— С какой стати вы должны мне верить? И все-таки… если бы я сейчас попросил вас рассказать о жизни в тюрьме, вы бы поверили, что мной движет не только жажда посмаковать пикантные подробности?
Рэйчел задумалась, но не надолго. Очень быстро, возможно, быстрее, чем следовало, она приняла решение.
— Да. Сейчас я бы поверила.
Какое-то время они оба молчали, держась за руки под одеялом. Признавшись, что она ему верит, Рэйчел пошла на неизмеримо страшный риск, и теперь ей жутко было даже подумать о возможных последствиях. Но впервые за долгое-долгое время она почувствовала себя живой, а это необыкновенное чувство тоже невозможно было измерить.
И тут началось. Поощряемая продуманными и осторожными вопросами Себастьяна, она заговорила о последних десяти годах своей жизни. Ее рассказ никак нельзя было назвать связным и последовательным, мысли ее блуждали во времени, она перескакивала с одного на другое, повествуя о событиях, ставших вехами в ее жизни. Она рассказала ему о жестоких унижениях, которым подвергали ее невежественные, злобные, малооплачиваемые тюремщики, о бесконечных понуканиях и угрозах, отупляющих ум и изматывающих душу. Так беспрерывно текла ее жизнь на протяжении этих долгих лет. Мучительное однообразие, пустота, невыразимое одиночество. Она подружилась с пауками и мухами, целую зиму у нее в камере прожила прирученная мышь. Она рассказала о надписях «Соблюдать тишину» на стенах каждой камеры, каждого коридора. О том, как ее посадили на хлеб и воду за то, что она улыбнулась другой заключенной в канун Рождества. Одиночество было реальным и ощутимым, как живое существо, чье присутствие она чувствовала постоянно. Она назвала ему свой номер — сорок четыре. Десять лет она не слышала своего собственного имени.
Себастьян стал расспрашивать ее о семье, и она рассказала ему о единственном свидании в тюрьме. Ее заперли в большой деревянный ящик с окошечком, затянутым сеткой, а в четырех шагах от нее точно в таком же ящике помещались ее отец, мать и брат. Между ящиками, не пропуская ни слова из того, что лишь с большой натяжкой можно было назвать разговором, стояли два охранника. Ее мать беспрерывно лила слезы, а отец был так потрясен, что, едва вымолвив слова приветствия, больше не смог ничего сказать. Свидание продолжалось десять минут, и, когда время вышло, Рэйчел попросила их больше не приходить. С тех пор она никого из них не видела.
Потом она рассказала о библиотеке, единственном просвете в бесконечной тьме тюремного срока. В библиотеке было четыре тысячи томов. Постепенно она прочла почти все, а некоторые перечитала и не один раз.
Сначала ей казалось, что в тюрьме она просто погибнет. Что на свете могло быть страшнее, чем быть заколоченной в тюремный гроб и похороненной в безымянной могиле?! Но когда семья оставила ее, ей стало все равно. Вскоре она начала молить Бога о смерти. Она ненавидела все, все, все вокруг, ненавидела весь мир, допускавший существование подобной пародии на правосудие. Но годы шли, не принося ничего, кроме пустоты, и даже ненависть постепенно угасла.
— Вы вычеркнули себя из жизни, — констатировал Себастьян.
— Да, — согласилась Рэйчел, — это именно так. Я убила себя, но не умерла.
Она умолкла, утомленная долгим рассказом.
Фитиль в лампе на столике у кровати давно уже выгорел; они лежали в темноте, Рэйчел прислушивалась к дыханию Себастьяна. Она рассказала ему ужасные вещи, позорную, унизительную правду, которую намеревалась унести с собой в могилу. Ей, вероятно, следовало бы испугаться, но она ощущала лишь усталость и умиротворение. Она облегчила душу, выговорившись.
Себастьян все еще держал ее за руку, но ей показалось, что он заснул, поэтому она удивилась, когда он спросил:
— Как вы думаете, кто убил Уэйда?
Она заморгала, стараясь разглядеть его лицо.
— Что?
— Кто его убил? Вы не могли не думать об этом в тюрьме. Как по-вашему, кто это мог быть?
Рэйчел попыталась заговорить, но не смогла произнести ни звука: горло было, как тисками, перехвачено спазмом. Она выпустила его руку, которую, сама того не замечая, слишком сильно сжимала все это время, и села в постели, обхватив свои колени.
Себастьян тоже сел и положил руку ей на спину.
— Что случилось? Вы плачете?
Она покачала головой. Жалкая ложь: ее глаза непрерывно увлажнялись, лицо было залито слезами, лишь глубоко и часто вздыхая, она сумела не разрыдаться вслух. Чувства, зарождение которых она не могла приписать усталости и пережитому напряжению, рвались наружу, грозя прорвать и затопить столь тщательно возведенные ею преграды. Себастьян обнял ее за плечи, приложил руку к ее мокрой щеке, стараясь поймать ее взгляд. Рэйчел уже успела хорошо его изучить и знала, что он не потерпит никакой уклончивости, не остановится, пока не добьется своего.
— Просто я… безумно благодарна, — еле сумела выговорить она, всхлипывая. — Ведь никто мне не поверил. Вы не представляете… — Ее голос осекся.
— Что вы хотите сказать? Никто не поверил в вашу невиновность? Быть того не может! Не надо плакать, я этого не вынесу, — прошептал он, обеими руками прижимая ее к себе.
Продолжая лить слезы у него на плече, Рэйчел, задыхаясь от рыданий, доверила ему самое страшное: