ли у Константиныча дети. Однажды она слышала, будто бы его сын гнал на большой скорости и попал в аварию, однако дело замяли тогда. Но в остальном ее ментор держал семью как будто где-то в тени, словно глава мафиозного клана; в каком-то смысле он таким главой и был. И Марина теперь очень хорошо его понимала.
– Ладно. Садитесь в машину, там разберемся.
Минуту спустя черная «бэха» жирно заурчала и полоснула нагрянувшую на Москву серость красными стоп-сигналами.
– Пойдем, малыш, – сказала Марина и даже взяла Сашу за руку, словно маленького. – Пора спасать папу.
Когда Марина с Сашей приблизилась к «бэхе», тонированное стекло опустилось, и оттуда выглянул коротко стриженный молодой человек в пиджаке поверх черной футболки. С тонкой и длинной шеи свешивалась золотая цепочка. На правой руке, сжимавшей кожаный руль, поблескивали черные же кольца, хорошо выделявшиеся на бледной коже. Раньше бы так выглядели подручные каких-нибудь криминальных авторитетов, а теперь – водители у судей.
– Марина Дмитриевна? Садитесь, чё на ветру стоять.
«БМВ» рванула на север, вдоль переулков и залитых электрическим огнем улиц. Шуфутинский ревел из динамиков о том, как его забрали прямо из кровати малолетки, и Марина поежилась: казалось, певец сидит прямо тут, на кожаном сиденье салона, и орет им с Сашей прямо в ухо о своей нелегкой гумбертовской судьбе, причем так, чтобы пацана пробрало и он понимал, как жить надо. Водитель, кажется, понял, что переборщил с децибелами шансона, и, выруливая на Делегатскую, прикрутил громкость.
– Вы уж простите, – он улыбнулся зеркалу заднего вида, – музыка просто хорошая, – и зачем-то добавил, вздохнув: – Наша, народная.
Марина промолчала. Саша продолжал убивать врагов в телефоне.
Москва за окном превратилась в набор штрихов, эскизов, моментальных фотографий – вроде бы знакомых, но как бы и незнакомых одновременно: приземлившийся посреди бетонно-стеклянного вольера Олимпийский, брутальная линейность Марьиной Рощи, теряющиеся за линией тополей Сокольники с подсвеченными рассеянным фонарным светом церквями, словно подмасленные зигзаги трамвайных путей, холодные витрины магазинов, выстроенные рядком, словно на музейной экспозиции, знакомые широкие разъезды на Преображенке… Когда ни о чем думать не можешь, кроме череды странных разговоров, звонков и умолчаний, знакомые улицы начинают казаться вовсе чужими, словно ты турист, который в первый раз попал в незнакомый город, и всё здесь кажется незнакомым: светофоры горят не так, салон машины пахнет не той кожей, как-то по-другому расставлены дорожные знаки, на поворотах у хрущевок самой первой серии, каменных и зеленоватых, как будто сошедших со страниц Лавкрафта, брызжет огнями вафельная разметка дороги…
На вечерних улицах было тихо. Рабочий в спецовке сдирал афишу с каким-то улыбающимся артистом и натирал валиком опустевшее место. Бабушка с тележкой в руках пыталась забраться в трамвай. На балконе на фоне мутно-желтого света стояли две тени и курили, разбрасывая по ветру едва видный дымок. По огромному электронному экрану ширилась батальная сцена с очередной победой российских войск. Под ней на ступеньке музыкант с длинными слипшимися волосами и плотном, на несколько размеров больше его, свитере складывал гитару в чехол. Уставшая и сонная машинистка трамвая сигналила затормозившему на путях «Фольксвагену».
Мосгорсуд – стальной барабан со стеклянными глазами-окнами. Издалека он напоминает перевернутую чернильницу. Два фонаря подсвечивают уходящие ввысь пилоны. Это не место, где выносят приговоры и подписывают постановления, это – храм, скрытый за полосатым стальным забором, поверх которого недвусмысленно бронзовеет щит и перекрестие двуручного меча. С рукояти меча свешиваются весы, и у праздного прохожего может возникнуть вопрос: как один человек мог бы справиться с этим арсеналом? С щитом в руках не удержишь двуручный меч, а взяв меч наперевес, чаши весов придется отбросить куда-то в сторону. Можно, конечно, держать в руках одновременно и весы, и щит, но тогда рано или поздно кто-то может решить, что твоя голова слишком удачно ложится под очень кстати оказавшийся под рукой меч…
«БМВ» притормозил у самых ворот суда, и водитель учтиво раскрыл дверь с пассажирской стороны навстречу холодному июньскому вечеру.
«Будто меня привезли на казнь», – поежившись, подумала Марина, минуя калитку. Правда, с чего она, собственно, решила, что ей что-то угрожает? Почему она думает не о Егоре, а о себе?
Потому что без ее мантии Егору не светит ничего хорошего, тут же ответила она сама себе. И старый лис Константиныч об этом знает.
Всякого входящего в Мосгорсуд встречала высокая, в три метра, гипсовая фигура Фемиды, в основании которой крупно выведено «СПРАВЕДЛИВОСТЬ». Так непонятливым объясняли, на что стоило бы надеяться в стенах суда.
– Мам, а почему у нее на глазах повязка? – поинтересовался Саша.
«Это чтобы беспристрастно судить», – должна была сказать Марина, но неожиданно для себя ляпнула:
– Это чтобы не видеть, что вокруг творится.
Сашу, кажется, этот ответ удовлетворил.
– А ты надеваешь повязку в суде?
Пристав на входе у металлодетектора услышал их диалог и улыбнулся. Марина поджала губы.
– Пойдем, Саш, нас ждут.
У лестницы их встретил другой пристав, на этот раз – с погонами.
– Виталий Константиныч у себя? – спросила Марина.
– Сейчас на совещании, просил вас подождать. Пройдемте?
Марина с Сашей последовали за ним. Миновав Фемиду, они поднялись наверх по полукруглой лестнице, выложенной плиткой. Саша разглядывал тонувший в темноте потолок так, словно его привели на аудиенцию в сказочный дворец. В каком-то смысле Мосгор и был дворцом: Хозяйка-королева методично подбирала себе придворных, а интригам внутри этого двора могла бы позавидовать и испанская монархия.
У Константиныча в кабинете Марина бывала и раньше, разумеется. Когда-то давно Константиныч именно здесь представлял ее Хозяйке как потенциальную кандидатку на вакантную должность в Тверском суде. Марина надела белую блузку с галстуком жабо и лучший костюм, который у нее тогда был (темно-сиреневый, сшитый на заказ из шерсти и вискозы), прочла примерно всё, что смогла найти о Хозяйке (даже ернические статьи на оппозиционных сайтах), прикинула, какие вопросы могут быть к потенциальному судье Мещанского районного, и выпила полпачки глицина, чтобы не было страшно смотреть владетельной председательнице суда в глаза.
Но собеседования как такового не было: когда Марина зашла в кабинет – обшитую дубовыми панелями комнату с огромным чебурашкой на шкафу и картой мира на стене, из которой аккуратно торчали разноцветные дротики, – Хозяйка вежливо поднялась из-за стола Константиныча, поправила высокий пучок волос и, одарив Марину непроницаемой покровительственной улыбкой, вышла из кабинета своего зама. Константиныч, тогда едва-едва начавший лысеть, машинально поднялся и подошел к уставленному делами шкафу, отставил в сторону пухлую зеленую папку и достал оттуда пузырь.
– Вот так вот сразу? – поразилась Марина.
– Ты ей понравилась, – кратко пояснил Константиныч. – За