как бы горька она ни была, ибо честность – единственный путь к победе.
После упорных и кровопролитных боёв нашими войсками оставлен Харьков. Враг овладел Воронежем. На захваченных территориях установлен жесточайший режим репрессий: расстрел десятков тысяч рабочих. Расстрел даже меньшевиков и эсеров. Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца. Такова правда о наших врагах. Такая судьба ждёт каждого рабочего, каждого крестьянина, что вновь окажется под царской властью. Именно это мы, большевики, должны донести сейчас до всякого, не обходя колеблющихся, напротив, сосредоточив там наши главные усилия[6].
Партия объявила всеобщую мобилизацию. Каждый большевик должен найти сейчас своё место на фронте. Долой тыловую самоуспокоенность! Долой никчёмные заседания, бесчисленные «комиссии по вопросу» и так далее. Вопрос сейчас может быть только один – мы или они, третьего не дано.
К оружию! Вступайте в ряды доблестной Рабоче-Крестьянской Красной армии! Победа близка, а за нашей победой последует и мировая революция!..»
Комиссар вздохнул, аккуратно сложил газету.
Его дело здесь, в столице, было выполнено. Пополнение набрано. Можно было выступать обратно на фронт, но…
Но тут началось наступление беляков, и всё смешалось. Запасы, вооружение, обмундирование, провиант приходилось выбивать с боем, а таких вот «снабженцев с «маузерами» в столице оказалось сейчас с преизлихом.
И сейчас Жадов тоже сидел и ждал. Ждал директивы – потому что набранные им роты, как говорится, «с белой ручки не стряхнёшь да за пояс не заткнёшь» и на своих двоих к фронту не отправишься. Выбивай теперь ещё и вагоны, выбивай очередь на отправку!..
Сидел комиссар в просторном коридоре бывшего штаба столичного военного округа, где теперь устроился наркомат по военным и морским делам. Плавал табачный дым, трещали пишущие машинки, бегали озабоченные военные, а Михаил Жадов ждал. Должен был его принять замнаркома, причём сам комиссар понять не мог зачем: не велика важность – два батальона отправить, тут бы и куда менее значимый воинский начальник справился, но чтобы сам замнаркома?!.
Что-то здесь крылось не то. Совсем не то.
– Жадов? Чего сидишь, надулся, как мышь на крупу?
– Тимофей Степаныч! Боков!
Замнаркома был хоть и «старым большевиком», но таким же, как и Жадов, кадровым питерским рабочим. По эмиграциям не отсиживался, на женевских да лондонских съездах глотку не рвал. Если агитировал – то в цехах. При этом был мастером, хорошо зарабатывал, имел свой дом; Жадов его знал ещё по девятьсот пятому году.
– Вот не ведал, что ты, Тимофей Степаныч, ныне таким важным заделался! Глянь, кабинет-то каков! Всё думал, куда ж ты запропал?
– А никуда я, Миша, не пропадал. Просто об иных делах наших болтать много не следовало. Льву Давидычу вот помогал. А он меня раз – и в «заместители»! Мол, у меня говорунов и так хватает, а вот чтобы дело делать – так нет. Вот я и делаю. Снабжение, вооружение, всё такое. Тебе вот пособить успел с батальонами немного.
– Так это ты, Тимофей Степаныч, нам «гочкисов» выделил?
– Я. Только, Миша, не затем я тебя сюда звал, чтобы ты мне поклоны бил, ровно перед иконой чудотворной.
Жадов подобрался.
– Да уж понимаю, Тимофей Степаныч. «Правду» вот прочитал – волком выть захотелось, честное слово. Харьков сдали, как так?! Что там с моим полком – никто не ведает… Где штаб Южфронта, где Сиверс, где Егоров, где…
Он осёкся.
Боков, усатый, массивный, с круглыми щеками и разбегающейся от глаз сетью морщин, только вздохнул. Был он в военной форме, с тремя ромбами в петлице, но, как человек сугубо гражданский, носить мундир не умел.
– Где Шульц Ирина Ивановна, ты хотел сказать, Миша? Плохо там дело с этой Шульц…
– Что с ней?! – Жадов подался вперёд, сжал пудовые кулаки. – Что о ней слышно? Жива?
– Лев Давидович, когда вернулся, – понизил голос Боков, – доклад подал. Я его читал, Миша. Штаб Южфронта обвиняют в измене. Сиверса и Шульц арестовали, уже перед самым… ну, за сутки или двое до того, как белякам город-то достался.
Жадов сидел ни жив ни мёртв.
– Лев Давидович лично приказали их, как врагов революции, в Чека забрать… Погоди, Миша, вижу, как побелел ты весь. Небось знать хочешь, чего я тебе всё это рассказываю?..
– Да чего ж тут знать… – глухо проговорил комиссар, не глядя на замнаркома. – Донесли небось уже… по команде…
– Не «донесли», а «проявили партийную бдительность», – вздохнул Боков. – «Донесли» – то в царской охранке было.
– Разница-то какая? – буркнул Жадов. Стиснул подлокотники венского кресла – дерево жалобно заскрипело.
– Люба она тебе? – вдруг в упор спросил Тимофей Степанович. Спросил совершенно по-отечески, словно непутёвого сына.
Жадов вместо ответа поднялся, встал по стойке «смирно».
– Товарищ заместитель наркома, разрешите идти?
– Куда?
– На вокзал. Я так понимаю, мне…
– Миша! – встал и Боков. – Меня послушай прежде. Что там в Харькове было – бог весть. Полк твой товарищ Апфельберг вывел. Без потерь.
– То есть как? – опешил Жадов. – Харьков же… после упорных и кровопролитных боёв… так «Правда» пишет!
Боков только отмахнулся.
– Какие там «кровопролитные бои»! Некому оказалось кровь проливать. Ударные дивизии наши в окружение попали. Заслон под Купянском – рассеялся. Только Волынский полк и попытался город отстоять да харьковские рабочие отряды… но волынцы опоздали, а пролетариат, конечно, герои, да только там против них отборное офицерьё оказалось, не сдюжили. Полк твой вывели, всё верно сделали. Одним поленом избу зимой не нагреешь, только спалишь зря. Вязанку собрать надо! И волынцев незачем бросать в бой было. Им бы отойти, собрать всех рассеявшихся, оборону занять толком… ну, отступили бы до Белгорода или даже Курска, всё равно. Зато беляков бы стена встретила!.. А так… волынцы кровью умылись, командира потеряли. Жаль Нифонтова, хоть и из офицеров, а дельный был комполка. И вот вам, пожалуйте бриться, – и Харьков не удержали, и Курск отдали, и дай нам бог за Орёл уцепиться. Беляки-то прут, бронепоезда гонят, конницу, где дыру нащупают – туда всей силой! – Боков схватил графин, плеснул воды в стакан, жадно выпил. – Беда, в общем, Миша. Армии нет. Какие части есть – отступают.
А вот из штаба Южфронта вышли только Якир с Егоровым, ну и командиры помельче. Что с Сиверсом, что с Шульц – никто не знает, кроме лишь того, что арестовала их ЧК. Товарищ Троцкий пишет, что за измену. Так что, Миша, готовься к худшему.
– К худшему…
– Да. Лев Давидович с собой Бешанова брал, начальника секретно-исполнительного отдела.
– Знаком мне этот гад… – скрипнул зубами Жадов. – Позорят революцию нашу такие!
– Верно. Позорят.