но на радиолюбителя Лакоба похож не был.
Оставалось найти хоть что-то, похожее на улики, Травин для порядка приподнял потёртый ковёр и матрас, отодвинул комод, чуть наклонил шкаф. В окружавшем его бардаке какую-нибудь мелочь можно было запрятать так, что год будешь искать. Но у Екимовой была сумка брезентовая, а у найденного трупа таковой не оказалось. Конечно, её могли и случайные прохожие подобрать, вещь в хозяйстве нужная, если надпись «Почта Псков» отпороть. Или же убийца взял письмо, а сумку выбросил от греха подальше.
Писем у Савушкина было великое множество — целая тумбочка. Ему писали из Ленинграда, Ростова, Москвы, Нижнего Новгорода и даже из-за границы, конверты и открытки с надписями на иностранных языках лежали отдельно. Сергей их тщательно, насколько это было возможно, осмотрел, но ничего похожего на чужой конверт не нашёл. Он всё больше склонялся к мысли, что радиолюбитель не виноват — в смысле, в убийстве, а не вообще.
— Если мне что-то очень нужно спрятать, куда я это положу?
Травин улёгся на чужую кровать, уставился в трещину на потолке, постучал легонько по стене, потом лёг на бок на самый край и спустил руку. Одна половица, это он и раньше заметил, была неровно уложена. Таких тут было несколько, но эта была приподнята одним углом. Он попытался подцепить его ногтем, потом нажал, внутри что-то скрежетнуло. Половица не шаталась и не поддавалась, она отскочила, только когда Сергей нажал на два противоположных угла — они чуть лоснились от пальцев. Пользовались тайником, принимая во внимание пыль, очень редко. Внутри, в углублении, лежал пистолет — браунинг 1900, каких после войны осталось великое множество, а под ним пачка червонцев, их было, считая в рублях, не меньше трёх тысяч. У инженера, получающего двести рублей и имеющего затратное увлечение, таких накоплений не могло быть в принципе.
Деньги Сергей брать не стал, с пистолетом повозился немного, разобрал, потом снова собрал. Было ещё одно место, где Савушкин мог что-то припрятать, его Травин оставил на потом, аккуратно поставил половицу, вышел из комнаты, вернув ключ на место, спустился вниз и отправился на вокзал.
Каждому спектаклю полагается антракт, а к каждому антракту — буфет. Буфет в театре желдорстанции был великолепен, и по набору напитков, и по ассортименту закусок, у Травина аж рука потянулась к рюмке с настойкой, и только непереносимость алкоголя заставила остановиться. Хотя выпить очень хотелось.
Потому что спектакль был, с его точки зрения, дерьмом. Жена Леднёва играла превосходно, она переодевалась то в старуху, то в маленькую девочку, то вообще в мужчину, и в каждой этой ипостаси главной героини выглядела органично. На этом достоинства двухактной пьесы заканчивались, и начиналось то авангардное искусство, от которого Сергея слегка подташнивало. И не его одного, простые псковские работяги тоже игру не поняли, и уже ушли. Те, кому билеты достались за деньги, мужественно досидели до антракта, а там глушили водку и возвращаться в зал не собирались. Небольшая кучка почитателей абсурдизма бурно обсуждала достоинства спектакля, особенно выделялся один тощий невысокий юноша с белым бантом на шее, он размахивал руками и говорил что-то очень быстро, так, чтобы никто ничего не понял.
— Эта Дарья Леднёва хороша, — Черницкая ухватила с подноса трубочку с кремом, взяла стакан газированной воды с сиропом, — в Ленинграде её бы на руках носили. Тут не оценят. Ты как считаешь?
— Есть другие авторы, — Сергей старался отвечать цензурно, — которые умеют писать. Актёры не виноваты.
— Это ты хорошо сказал, я уже поняла, что символизм тебе не идёт.
— Какой символизм?
— Это род искусства такой, здесь же идея пьесы в том, что предмет — это совсем не предмет, а символ чего-то другого.
Травин внимательно посмотрел на Черницкую, пытаясь понять, бредит она или говорит серьёзно.
— Вот к примеру, — продолжала докторша, — здесь всюду есть таракан, это ведь не просто таракан, а символ беды. Или дом на горе, это не дом, а что-то другое.
— Какой ещё таракан?
— Актёр в чёрном и с огромными усами, большой такой, всё к зрителям в первом ряду приставал.
— Я думал, он просто так по сцене бегает.
— Тут, Серёжа, всё не просто так, вся пьеса — сплошные символы.
— То есть — чушь собачья? То-то я программку два раза прочитал, и не понял ничего.
— Да, — докторша похлопала Травина по руке, — не в коня, как говорится, корм, поэтому мы с тобой сделаем то же, что и другие порядочные люди. Съедим по пирожному и уйдём. Мне никуда торопиться не надо, прогуляемся, на звёзды посмотрим. Ты знаешь, где находится Малая Медведица?
Малой Медведицей не обошлось, в Елену Михайловну словно бес любопытства вселился, правда, очень деликатный бес, ненавязчивый. Она вроде бы и о себе говорила, и о своей семье, и о работе, но тут же выспрашивала Травина обо всём, и о детстве, и как он в Выборге оказался, и потом на Карельском фронте, и как в больнице лежал с контузией. Сергей скрывать ничего не стал, рассказал про реальное училище, откуда его чуть не выгнали, зато научили с техникой обращаться, про семью, горбатившуюся на буржуев-кровопийц, пару фронтовых историй посмешнее, а потом про Рогожск и свой опыт работы управдомом.
В два часа ночи Сергей наблюдал через прикрытые веки, как Черницкая достаёт из кармана его пиджака майнлихер, уверенно вертит в руках и убирает обратно, а потом и по другим карманам ладошкой проходится. Внимание женщины приятно, если оно касается лично человека, а не его вещей, но Травин ничего говорить не стал, в три часа тихо поднялся и ушёл. Малая Медведица отлично была видна на ясном ночном небе, самая яркая звезда созвездия, Полярная, показывала на Выборг, а на Ленинград — другая, Кохаб-эль-Шемали, что с арабского значило «Звезда Севера». Авиаторы начала века ориентировались по звёздам, Сергей мог безошибочно найти на небе больше десятка самых важных для навигации. Но самым ярким ночным светилом была луна, полнолуние случилось в ночь с четверга на пятницу, и в субботнюю ночь она светила в полную силу.
Мухин ждал Травина на крыльце, одетый и с кисетом в руках.
— Варя спит? — спросил Сергей.
— Варя не спит, — ответили из-за двери, — и она очень злая.
Фомич пожал плечами, мол, что тут поделаешь, и направился к калитке.
— Там один сторож, он в основном кухню охраняет, чтобы продукты