прикрыться и сзади тоже, что вызывает у него новый приступ смеха.
– Закрой глаза, – требую я.
– Хорошо.
Глаза он не закрывает.
– Закрой!
– Я закрыл.
(Вовсе нет.)
Мне нужно промыть волосы, а он стоит прямо под струями, почти не оставив мне места. Кладу руку ему на грудь, и он тут же послушно отступает. Его кожа под пальцами словно горячий шелк, немедленно отзывается на мое прикосновение учащенным пульсом и мурашками. Мне хочется вцепиться в него, вонзить ногти в эту гладкую кожу, но прямо сейчас каждое движение, каждый шаг, поворот и наклон подают примитивные сигналы. Он ждет сигнала с сообщением: «Возьми все, что захочешь. Не трать время зря. Вот же я, только руку протянуть».
Я слишком большая трусиха для этого, поэтому, чтобы не просигналить случайно мою голову, зажмурившись, по-прежнему уперев руку ему в грудь, удерживаю его на расстоянии. А когда снова открываю глаза, в его взгляде неконтролируемое пламя, челюсти стиснуты так, что побелели, и я представляю бегущую по костям трещину, выше и выше, до самой макушки. Пар жемчужинками собрался у него на ресницах и бровях, испарина капельками стекает по носу и скулам. От него исходит такой жар, что достаточно одного моего жеста, и он с радостью зажарил бы меня живьем. Сердце дикой пичужкой бьется в тесной клетке. Николас выглядит так, будто еще чуть-чуть и не выдержит, и, не буду лгать, меня немного тревожит то, что он может сделать.
Вот уже три месяца у меня не было секса. И у Николаса тоже, если он мне не изменял.
Идея поймать его с другой женщиной на самом интересном моменте уже не вызывает прежних победоносных чувств, а опрокидывает ведро ледяной воды на все мои легкомысленно пульсирующие в голове «ты мне нужен» и «возьми меня», а в крови растекается жидкая ярость, и связи между нейронами вот-вот закоротит.
Если я обнаружу его в машине на парковке, изменяющим мне с другой женщиной, то окажусь в вечерних новостях. Стейси Мутиспоу лучше держаться подальше от запрещенных дресс-кодом брюк хаки моего жениха, или ей придется заново вставлять себе зубы, когда я их выбью.
Не могу думать о нем в этом смысле, со мной или с кем-то другим. Слишком опасно, а Леон в сарае оставил слишком много топоров. Если я вспомню, как мы были вместе, но представлю лицо Стейси вместо моего, то просто отключусь, а когда очнусь, все стены окажутся в прорубленных дырах.
Тороплюсь закончить мытье, будто можно опередить эти навязчивые мысли, и практически выпадаю из кабинки, хотя на волосах еще осталась пена. Схватив полотенце, бросаю быстрый взгляд на Николаса: он не произносит ни слова, но над головой словно появляется облачко мыслей, как в комиксах, с одним словом: «Струсила».
Сбежать – будто отдать часть силы ему, но я сознательно соглашаюсь с собственным малодушием и со всех ног несусь в спальню, одеваться. Достаточно успокоившись, крадусь на цыпочках вниз, где Николас уже сидит на диване, даже волосы успели высохнуть. Как же все-таки обидно, что у мужчин после душа прическа раз-раз – и готова, и прекрасно при этом выглядят.
– Посмотри в окно, – говорит он.
Я оборачиваюсь, и сердце замирает от восторга при виде целого роя снежинок, кружащихся, налипающих на окно. Одна за другой они тают.
– Снег!
Сейчас середина ноября, но для меня Рождество начинается с первым снегом. В это время года я сияю от радости, кружусь по дому, там и сям развешивая рождественские украшения. Включаю через домашний кинотеатр все зимние песни и ставлю елку еще до Дня благодарения. Я тот человек в соцсетях, которого вы ненавидите за записи вроде «До Рождества осталось 224 дня!», которые я выкладываю уже в мае. Меня так радуют все зимние празднества и гулянья, это ощущение волшебства и сказки, что всеми силами хочется растянуть их на подольше.
Мельком оборачиваюсь узнать, что он смотрит, и тут же с удивлением поворачиваюсь снова. Телевизор выключен. Он смотрит на мое отражение в черном экране.
Что-то в том, как он наблюдает за мной, кажется очень личным, и у меня начинают дрожать ноги. Я с внезапной четкостью ощущаю, как болтаются руки при ходьбе, как я вообще двигаюсь. Как будто ходишь во сне, где тебе что-то мешает. Как если ходить под водой.
Я иду в малую гостиную, увидеть волшебный снег из тех прекрасных окон, но на пути стоит большущий письменный стол. Николас тут же замечает, как изменилось мое лицо.
– Что случилось?
– Ничего.
В ответ он только смотрит на меня, прищурившись. Сидит, закинув ногу на ногу, и барабанит пальцами по подлокотнику.
Ничего.
Ответ самопровозглашенного мученика, говорящий, что проблема останется нерешенной, и придется страдать в одиночку. И чего я добьюсь, сказав «ничего»?
– Просто… – Я сажусь на другой подлокотник, подальше от него. – Когда ты впервые показал мне дом, больше всего мне понравились окна в… вон там. – Он зовет комнату своим кабинетом, а я мысленно по-прежнему называю ее малой гостиной, потому что в прошлой жизни была герцогиней и так и не привыкла к новой мещанской жизни в этом веке. – Я подумала, ничего себе, какой чудесный вид. Можно наблюдать за звездами над лесом. Представляла, как можно поставить кресло прямо туда, у окон, чтобы сидеть и любоваться. Мне нравится та комната. На каминную полку можно было бы поставить, ну не знаю, Щелкунчика. Или что-то еще. – Пожимаю плечами, показывая, что все это ерунда. Что за бред сумасшедшего. Щелкунчик? Серьезно? Больше пожаловаться не на что? К каким же мелочам я прицепилась.
Меня накрывает смущением от вырвавшегося вслух признания, и я уже собираюсь сказать «проехали» и забыть, но тут Николас встает и идет в малую гостиную. Обходит стол и смотрит на небо, будто никогда не видел расстилающегося перед ним леса.
– Ты права, – наконец произносит он, чуть обернувшись. Глаза у него сейчас цвета белой пихты. Цвета тумана в лунном свете.
Не знаю, что именно из моей болтовни он имел в виду, но меня устраивает. Мы действуем по новому, но уже как-то успевшему закрепиться в сознании сценарию: молча готовим ужин вместе и садимся