Уже лежа в палатке, я решил, что мои дела не так скверны, надо идти, надо пытаться, пока есть возможность!»
Войтек:
«Что я чувствовал, что думал в лагере IV накануне штурма?
Периодом сомнений, раздумий, колебаний и, наконец, решения атаковать вершину «с ходу» было для меня время, проведенное на базе, куда мы спустились, пришибленные нечеловеческими условиями над перевалом и намерением двух Анджеев вернуться домой.
В течение этих двух дней на базе я писал корреспонденции, готовил партию барахла для продажи сардару, пытался при этом еще что-то читать и все время взирал на неприступную стену Кангбахена и на это чертовски крутое, почти трехкилометровое снежное пространство у ребра, которое мы называли верхней террасой. Решающей для меня оказалась беседа с Дорджи. Он сказал, что во время экспедиции югославов в 1965 году добирался из лагеря IV в лагерь V без подстраховки за три-четыре часа. Это, конечно, происходило в послемуссонный период, когда снежный покров не так глубок.
Тогда я уверовал в возможность штурма горы по альпийской системе. С этого момента я перестал философствовать. Когда мы шли к «четверке», я несся вперед, не ввязываясь ни в какие свары, не реагируя на них. Меня уже не тяготил рюкзак, но я мог понять Весека, который поспешил освободиться от двух, вероятно, обременявших его кассет с кинопленкой. Я не настаивал также на более справедливом дележе продуктов. Я был полон веры, а вместе с тем побаивался, как бы что-то не забарахлило в моем организме.
А в лагере IV? Когда все сказали: «Да!», я думал уже только о деталях чисто технического порядка и о том, не разболятся ли у меня зубы, как это случилось со мной у пика Коммунизма»
Шимек:
«Свои мечты о вершине, свои ожидания и надежды я пережил уже раньше… Я был в группе Петра. Мы ходили на перевал, потом в японский лагерь и снова на перевал. Мы трудились в меру своих сил, но что-то во всем этом было не в порядке… То, что я был не в форме, тоже, вероятно, сказывалось.
Петр всю операцию организовал в расчете на то, чтобы обязательно взойти на вершину, но ведь, пожалуй, никто из нашей четверки еще не дозрел до этого. На леднике мы оказались десятью днями позже вас…
В эти дни я ощущал какую-то магию вершины. Чувствовалось, что все охвачены жаждой восхождения, все хотят достичь вершины. И поэтому, как мне казалось, мы поступали не так, как удобнее всего для вас — штурмовой группы, но так, чтобы самим оказаться ближе к вершине и стремиться к ней.
А если какая-то группа, ваша или наша, идет на вершину, это уже поистине великое дело… Еще несколько дней назад был полный провал, а теперь появилась надежда закончить операцию с честью. Мы должны составлять единую группу, которая, хотя фактически и разобщена, действует согласованно… а тут раскол коллектива надвое как бы сохраняется. Мы должны заботиться о вас — лишь после удачного окончания вашего штурма планировать свой собственный.
Я знал, что думал иначе, чем они, я чувствовал какую-то ответственность… Возможно, остальные трое считали это отсутствием смелости с моей стороны.
Но ведь восхождение кого-либо из нас, одного или двух, — это и общий успех! Кроме того, важно запечатлеть все это на кинопленке!
Поэтому, когда Петр, Рогаль и Доктор решили на день спуститься на базу перед новым подъемом вверх, я решил: останусь на перевале. Мне хотелось быть ближе к тому, что происходило сейчас, к самому важному, чтобы иметь возможность снимать ваше восхождение и спуск… победителей?
Днем позже вы отправились вверх, и Войтек спросил меня, может, всерьез, а возможно, из вежливости: пойду ли я с вами? Я отказался. На следующий день я намеревался двинуться за вами вслед, чтобы снимать с более высокой точки. Я даже дал шерпам камеру.
Но утром почувствовал себя плохо. К «четверке» пошли только шерпы и Мацек. У меня наступали периоды полного нарушения дыхания. Всей силой воли я вынужден был, братец, регулировать выдох, словно межреберные мышцы отказывались мне повиноваться. Я мог только лежать, а когда выходил из палатки, у меня начиналось головокружение, нарушалась работа сердца.
К концу дня вся четверка вернулась. Мацек сбегал сверху, размахивая своим маленьким ледорубом, словно какой-нибудь супермен. Я с трудом вытянул из него, что завтра вы выходите на траверс. Он был возбужден, неестественно радостен. «Ребята с энтузиазмом приветствовали мой подъём!» — восхищенно болтал он.
Видно, парень нуждался в одобрении, как бегун на стадионе, после своих переживаний, связанных с перенесенной болезнью. Для него задача была решена: свой рекорд он уже поставил.
— Я побывал на высоте семи тысяч метров! — ликовал он.
Теперь, счастливый, Мацек мог спускаться на базу. Я решил вместе с ним добраться до «двойки», передохнуть, а потом попытаться еще раз подняться вверх…»
Шансы…
23 мая
— Панове-е-е! Время приниматься за готовку! — разбудил меня настырный голос Вальдека, доносившийся из сосед ней палатки. Я открыл глаза, но было еще совсем темно. Ощупью нашел на лобный фонарь, воткнутый вечером между мной и Весеком. Было четверть пятого.
Глубокая ночь, а он уже устроил подъём! Человек еще спал бы себе и спал! Ага, ведь сегодня мы начинаем траверс, сообразил я через минуту. Натянув куртку, бивачные унты, я выкарабкался в тамбур. Плитка, спички… надо натаять снегу!
Когда я расшнуровал рукав, в палатку ворвался морозный, отрезвляющий воз дух. Вокруг море лунного света. По другую сторону долины белела озаренная мертвенно-бледным сиянием верши на Рамтанга. Такой леденящий жилы застывший кошмар можно увидеть и почувствовать только светлой ночью посреди покрытых снегом гор…
Готовить мы кончили после шести. Молочный суп, сухарь, чай — вот наша еда на весь сегодняшний день. Но я даже не думал о том, что мы мало поели: я был полон отчаянного нетерпения в ожидании исхода, который уже близок. Успех предрешался траверсом.
Мы, нервничая, собирались в дорогу. Весек сунул мне в рот половинку шоколадного батончика, выделил несколько конфет, я натянул ботинки и выкарабкался наружу. Над террасой вставал рассвет, а с ним пробудился ветер. Словно из трубы, ударили в небо столбы пыли. Снежная мгла медленно заволакивала террасу. По склону с глухим гулом соскальзывали пылевидные сухие лавины.
Мы принялись складывать палатку. Смерзшееся полотнище оказывало сопротивление, парусина трещала при свертывании.
— Марек, поторопись, они уже выходят! — бубнил у меня над ухом Весек.
Я же воюю с этой проклятой палаткой!