Читать интересную книгу Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

— Вольно, адмирал. Вольно, — закончил я диалог.

2

Утром санитары заставили всех шизиков вынести на улицу матрацы, одеяла, вытрясти и занести назад. Так начинался день в дурдоме. Потом мы помылись в умывальнике, и нас повели в столовую, усадили за длинный стол завтракать.

Пришел раздатчик, тоже зек, разлил по мискам. Когда мы съели первое и перешли ко второму, один псих, не найдя более достойного применения каше, а возможно, следуя принятому здесь этикету, взял миску с кашей и надел соседу на голову. Тот миску с головы снял, взял свою миску и надел на голову следующему. Санитаров поблизости не было, они в это время находились, у женского стола. Когда дошла очередь до моей головы, я, не узрев в этом этикете особого благородства, да и жрать сильно хотелось, взял миску с кашей у соседа слева и надел ее на голову соседу справа от меня. Моя голова оказалась как бы вне игры.

Пришли санитары, увидели эту грязную игру и сразу приступили к пробитию серии буллитов. Стали бить всех зеков подряд, меня только не тронули, я был чист и спокойно доедал свою кашу. Потом всех психов потащили под душ обмывать кашу. После этого нас всех повели на прогулку. Я ходил по дворику и увидел, как из женского барака санитары вынесли кровать. К ней простынями была привязана совершенно голая женщина. Она крутила головой и громко кричала: «Спасите сына!» Недалеко от меня стоял санитар, маленького роста мужичок. Я подошел к нему, спросил:

— Что с ней?

— На пожаре у нее сын сгорел, она и помешалась.

Мы разговорились с санитаром, познакомились. Он был из женского отделения, звали Николай, сам родом из Омска, сроку пять лет. Его попросили поработать в дурдоме, он согласился, здесь уже второй год. Николаю я рассказал про свою жизнь начиная с детдома.

— А сюда попал за то, что в зоне зарубил двоих. Что теперь будет, Коля, не знаю, — продолжал я. — Но сумасшедшим себя не считаю.

Коля посмотрел на меня и ответил:

— Всех, кто совершает в зоне тяжкие преступления, привозят сюда на обследование, а потом опять отправляют в зону.

Мои санитары водили меня по больнице сдавать анализы, на рентген. Коля попросил моих санитаров не трогать меня; сказал, что я вполне нормальный.

В сумасшедшем отделении постоянно что-нибудь случалось. Как-то на прогулке один больной кинулся на санитара, схватил того мертвой хваткой и держал в своих объятиях. Другие санитары пытались оттащить больного. Бесполезно. Стали бить, тоже бесполезно. Оказалось, у того был приступ. Когда приступ прошел, больной сам отпустил санитара. Санитары затащили больного в туалет и били до тех пор, пока не убили. Когда у санитаров прошел приступ гнева, они видят: дело плохо, больной уже не дышит. Потащили его в палату, положили на кровать и, пока еще не остыл, давай ставить ему на спину стеклянные банки от простуды. Помогло? Нет, больной как не дышал, так и продолжал не дышать, поскольку был мертв. Зато спина у бедолаги стала синяя-пресиняя и не отличишь, где синяки от побоев, а где кругляки от банок. Вот она, сила советской медицины!

Пришел врач в палату, спросил:

— Что с ним?

— Да вот, попросил банки ему поставить. Приходим, а он умер. Неужели от банок такое может быть? — сказал один санитар с чувством выполненного долга и удивленно пожимая плечами.

— Накройте его и отнесите в морг, — сказал врач.

Объект своего рукоделия и мастерства санитары сложили на носилки и отнесли в морг. Морг находился на углу терапевтического отделения. А того санитара, который побывал в объятиях у бывшего пациента сангородка, стали приводить в чувство. Санитар пришел в себя, а часа через два его уже видели в столовой уплетающего за обе щеки бутерброды и шницели.

А жизнь в нашей камере шла своим чередом, напряженная и плодотворная. Одни уходили, другие чудики приходили. Один обмотается до пояса в простыню, станет в углу и стоит, вперив глаза в потолок.

Я спрашивал его, зачем он это делает.

— Я памятник Тарасу Бульбе.

Другой сядет на кровать, в руке палочка, к которой привязана веревочка, и сидит, водит палочкой. Спрашиваю его:

— Клюет?

— Тише ты, а то рыбу распугаешь.

Полководцы больше ходят, сойдутся вместе, о чем-то поговорят и расходятся.

Как-то мы с Колей-санитаром сидели в прогулочном дворике. Я обратил внимание на одну женщину. Она сидела в стороне и курила. Это была крупная красивая женщина с волнистыми волосами, большими глазами и черными бровями. Я спросил у Николая:

— А за что она сидит?

— Мужу голову отрубила за измену, червонец сроку. Но голос у нее, я тебе скажу, ничем от Шульженко не отличишь. Пойдем, я попрошу ее спеть, послушаем.

Мы подошли к женщине, Коля попросил ее спеть. Женщина запела «Синий платочек». Я лег рядом на траву, слушал и думал: «Как хорошо поет, а голос действительно не отличишь от голоса Шульженко». Коля куда-то ушел, мы остались вдвоем. Я стал спрашивать женщину, откуда она и за что попала в дурдом. Она засмеялась и говорит:

— Я уже скоро год здесь. Привыкла, и меня в зону не тянет. Как только пожалуюсь на голову, так меня сразу сюда отправляют. А дали мне десять лет за мужа. Я его неоднократно предупреждала, чтобы прекратил по чужим бабам шастать. А ему хоть бы хны. Поймал триппер и меня наградил, оба потом лечились. Я в последний раз его предупредила, он не понял. Как-то пришел домой пьяный, вся морда в губной помаде. Я сильно психанула тогда, схватила топор и отрубила ему голову. Признали невменяемой, но срок все равно дали.

Такую грустную историю рассказала мне Надя, так звали женщину. Теперь, как только прогулка, я подхожу к ней, сажусь рядом, и Надя поет мне песни. Посидим с ней, поговорим и расходимся по камерам-палатам.

3

Один раз на прогулке я сказал своей знакомой:

— А что, Надя, если мы с тобой согрешим. Срок у нас большой впереди, годы уходят, что нас ждет, неизвестно. Надо попытаться при возможности хоть здесь использовать, что дано природой.

Надя внимательно посмотрела на меня, сказала:

— Те санитары, что у тебя, сволочи. Ты поговори с Колей Омским, он мужик вроде с понятием.

В обед я изложил Коле свое намерение, он только спросил:

— А с ней ты говорил?

— Да. Она согласна.

— Хорошо. Я вам открою одиночную камеру, она пустая сейчас.

После обеда я попросил своих санитаров разрешить мне помочь Коле по уборке территории. Коля подтвердил им свою просьбу. Санитары меня отпустили. Коля открыл одиночку, я вошел в нее. Минут через пять пришла и Надя. Прикрыв дверь, Коля ушел. Мы с Надей разделись, легли на кровать, накрылись простыней. Я целовал могучие Надины груди, губы, шею, а потом мы отдались друг другу. Несколько раз мы еще забывались. Потом поднялись, вышли на улицу, договорились встречаться каждый день после обеда. В это время все врачи уходят на обед, локалка закрыта. Теперь мы почти каждый день встречались с Надей и трахались в одиночной камере. Жизнь в дурдоме стала радостней, день пролетал за днем незаметно. Скажу откровенно: не каждому зеку улыбается такое счастье.

Как-то Надя призналась мне:

— Ты знаешь, Дима, я к тебе уже так привыкла. Проснусь ночью в палате, щупаю рукой, думаю, что ты рядом. Открою глаза, а тебя нет. Мне аж дурно делается, и не могу уснуть до утра, все жду той минуты, чтобы обнять тебя и поцеловать. До чего ты влез мне в душу.

— Эх ты, моя певица, Лолита Торрес, — ответил я.

Наша любовь длилась почти год. Врач меня часто прослушивал, спрашивал:

— Голова не болит?

— Иногда стреляет в голову сильно. Несколько дней ничего, а потом как начнется, — «косил» я.

Вот и Надю мою отправили этапом в лагерь, остался я один. Сокамерники мои тоже почти все поменялись, от бывшего генералитета и следа не осталось. Остались только угрюмый шизофреник лейтенант Шмидт да идиот революционер-марксист. Пополнение в камеру прибыло, но одна шалупень, спекулянты и взяточники: хирург-взяточник из Алмалыка, директор-взяточник из Ферганы, причем все спитые алкоголики и вольтанувшиеся на этой почве. Ну о каких «серьезных» революционных делах можно с ними говорить?

Поскольку мы все канали по графе «дураки», то поэтому, а может, для этого, нам всем делали уколы сульфазина. Более пренеприятнейшего укола я не получал в жизни. Сульфазин затормаживает человека, почти парализует, температура подскакивает под сорок, человека трясет, как в лихорадке.

Да и сама процедура введения больным сульфазина больше напоминает сцены из фильмов ужаса. Открывается дверь камеры, заходит медсестра Сульфазина Павловна, такую кликуху ей дали зеки, а с ней три санитара-амбала. Один мордоворот держит ящичек с лекарствами, двое ждут команды, как львы, готовые к прыжку.

Сульфазина Павловна, молодая еще женщина, но с мордой старухи Шапокляк, медленно набирает в шприц сульфазин на глазах у жертв. Зеки сидят на кроватях затаив дыхание, молчат и обреченно смотрят на шприц, как загипнотизированные. Набрав шприц, медсестра резким взмахом руки в сторону облюбованной жертвы выкрикивает: