— Всего на час.
Успокаивающий легкий ветерок ласкал ее кожу, забирался под белое платье, надувая и колыша прохладный хлопок, — она чувствовала себя парусом на ветру. Гольден шел быстро, говорил еще быстрее, она едва поспевала, чуть ли не бежала за ним на своих высоких каблуках.
Она задумалась о долге. У нее был муж, обычный, работящий, успешный, и двое подвижных веселых херувимов — воплощения здоровья и счастья. Им принадлежали две квартиры, дача, огромные апартаменты в розовом здании на Грановского, известном как пятый Дом Советов. Имелась и прислуга: Каролина — няня и кухарка в одном лице, садовники, шофер. Были Ванины родители, которые жили с ними в одной квартире и требовали постоянного внимания, особенно Ванина мать, которая весь день сидела во дворе и сплетничала слишком громким голосом. Она подумала о престижной и ответственной должности мужа, о своей работе в женском комитете и парткоме.
Все много работали: нависла угроза войны, необходимо было построить новое социалистическое общество; все пережили трагедию и горечь утрат, многих поглотили волны революции.
Сегодня, как почти всегда, Ваня будет работать всю ночь до рассвета — большинство так работает, а спят, когда спит генсек. Ваня рассказывал ей, что они просто сидят за своими письменными столами и ждут, когда по вертушке передадут: «Генсек только что вышел из кабинета и поехал на “ближнюю дачу”».
Сейчас происходило что-то важное. После Мюнхена Сталин менял свою внешнюю политику и своих министров.
Это должно было отразиться на положении в Европе, но это также касалось и лично Вани: он был одним из тех, кто осуществлял эти перемены в Наркоминделе.
Как всегда, когда он хотел рассказать что-то по секрету, он повел жену в сад на даче.
— Литвинова уволили, назначили Молотова. Я несколько дней буду занят.
Сашенька понимала, что вечером не увидит мужа и не должна об этом никому говорить. А пока за детьми присмотрят Ванины родители в квартире на улице Грановского.
В приливе внезапной беззаботности Сашенька остановилась и закружилась, как ребенок.
— Всего на час. Я могу потеряться всего на один час. Какая отличная мысль!
Ее слова прозвучали слишком нелепо, совсем на нее не похоже, она жалела, что произнесла их.
— Вы вступили в партию еще до революции, верно, товарищ Песец? — спросил Беня. — И вероятно, привыкли скрываться от охранки. Ну что, за нами следят?
Она отрицательно покачала головой.
— Нет. Наши органы никогда не были так искусны в слежке, как шпики охранки.
— Осторожнее, товарищ редактор! Поспешные выводы! Она видела, что он ее дразнит.
— Кроме того, я чувствую, что могу вам доверять. Клянусь, это так и есть, — сказал Беня. — Неужели иногда не приятно оставить свои заботы и пожить в свое удовольствие, только ради себя, любимой?
— Мы, коммунисты, так никогда не поступаем, — запротестовала она. — Мы, матери, тоже не можем себе этого позволить…
— Ой, бога ради, просто помолчите и делайте что хочется. Время летит так быстро.
Сашенька промолчала, но она была как во сне, почему-то кружилась голова.
Они прогулялись вдоль стен Кремля. Большой Кремлевский дворец сиял стеклом и золотом, как огромный корабль под вечерним небосводом; в нем, казалось, была сконцентрирована вся мощь советского государства.
Они миновали тягостный темный лабиринт Дома правительства на Набережной, где жили Сатинов, Мендель и другие, где в смутные времена многих арестовали, где целую ночь работали лифты, когда сотрудники НКВД в «воронках» увозили из дома людей. На улицах было пустынно, катилась лишь пара повозок, а в киоске старуха продавала жареные пирожки.
Сашенька размышляла над тем, что Москва, которую некогда называли «городом тысячи колоколов», — столько тут было церквей — сейчас казалась зловещей. Товарищ Сталин сделает ее красивой, самой достойной столицей страны рабочих и крестьян, но пока местами тут царила роскошь, местами встречались настоящие маленькие деревеньки, а в остальном Москва представляла собой строительную площадку. На Сашеньку вновь накатил приступ ностальгии по ее родному городу, Санкт-Петербургу, или Ленинграду, как он сейчас назывался, колыбели революции.
«Люблю тебя, Петра творенье», — мысленно процитировала она Пушкина.
— Скучаете по Питеру, да? — совершенно неожиданно поинтересовался Беня.
— Откуда вы знаете?
— Я умею читать мысли, разве я вам не говорил?
Сашенька почувствовала себя неуютно.
Они стояли на Каменном мосту, смотрели на дворцы Кремля и Москву-реку, в которой отражался весь город, как будто был воздвигнут на зеркале.
— Потанцуете со мной? — пригласил он, беря Сашеньку за руку.
— Здесь? — По ее рукам и ногам побежали мурашки.
— Прямо здесь.
— Вы и в самом деле безрассудный человек! — Она вновь почувствовала головокружение, а ее кожа пылала огнем в тех местах, к которым он прикасался, обнимая ее, очень уверенно поворачивая влево, вправо, назад, вперед в ритме фокстрота, напевая с американским акцентом песню Глена Миллера.
Когда он отпустил ее, Сашеньке показалось, что его тело оставило на ее животе горячие следы там, где он прижимал ее к себе. Она увидела на мосту еще одну пару, которая, впрочем, не обращала на Сашеньку с Беней никакого внимания. Они были молоды, он — в форме красноармейца, она — в белом плаще поверх платья с разрезом на боку. Вероятно, она работала продавщицей в гастрономе на улице Горького; они страстно, ни от кого не прячась, целовались, широко открыв рты, их языки лизали губы друг друга, как кошки молоко, лица сияли, глаза были полузакрыты, прядь ее соломенной челки попала ему между зубами.
Сашенька почувствовала отвращение: она вспомнила обнимающуюся парочку в дни революции, Гидеона и графиню Лорис возле «Астории», однако не могла оторвать от них глаз. Вдруг Сашенька почувствовала такое страстное желание, что между ног все взмокло и она престала себя узнавать — такой чужой она себе показалась. Она физически ощущала непреодолимое желание, некий спазм, и испугалась, что это внезапно начались месячные.
Беня повел ее вдоль набережной с безразличным высокомерием, больше не сказав ни слова, лишь напевая старинные романсы и цыганские песни:
Очи черные, очи страстные, Очи жгучие и прекрасные! Как люблю я вас, Как боюсь я вас, Знать, увидел вас я в недобрый час… Закончив петь, он не отпустил ее руку, сначала легонько, а потом крепко сжав, и когда Сашенька поняла, что это не по забывчивости, руку убирать не стала.
Сашенька отдавала себе отчет, что Беня флиртует с ней дерзко и рискованно. Неужели он не знает, кто она? Неужели не понимает, чем занимается ее муж?
«Я же ярая коммунистка, замужняя женщина с двумя детьми». Все же этим знойным московским вечером, после долгих лет сдержанности и смирения, после двадцати лет борьбы за выживание и порядок, трех лет террора и трагедий, когда тысячи и тысячи «врагов народа» были разоблачены и расстреляны, все ее естество внезапно затрепетало рядом с этим худощавым лысеющим евреем из Галиции, который набросился на нее со своими фривольными танцами, голубыми глазами и непристойными песнями.
Беня подвел ее к небольшой каменной лестнице, которая спускалась прямо к реке, к укромному причалу.
— Здесь нас никто не увидит, — снова заверил он, и они сели на ступеньки, едва не касаясь воды ступнями. Вода наверняка была мутной и грязной, но сегодня Москва-река была усеяна бриллиантами огней, которые отбрасывали свет на их лица, окрашивая их в оттенки багрового и бронзового, — от этого они казались еще моложе. Сашенька вспыхнула, все ее тело затрепетало. Она знала лишь одного мужчину — своего мужа, родила от него детей, однако никогда ничего подобного не испытывала.
— Неужели ты никогда не бегала на свидания, когда была девчонкой? — спросил Беня. Он продолжал читать ее мысли.