все сложилось иначе, я бы все равно никогда не променяла вас ни на кого другого.
В ее голосе явственно слышится любовь, но вместе с тем и печаль. Это ответ на вопрос, сформулировать который я никак не могла, слишком занятая собой, хотя в моей голове и бродили смутные мысли вроде того, что Фэлкон мог попросту не хотеть других детей или же Мия была выше этого. Скорее всего, полагала, что им было достаточно и нас с Джек.
– Прости, – говорю я, не успевая даже подумать.
Когда они с Фэлконом решили нас удочерить, Мие, вероятно, было не намного больше, чем сейчас мне. На меня вновь обрушивается это двойственное, ни на что не похожее сочетание чувств обиды и вины – подозрение, что как человек она лучше меня.
– Роб, – произносит Фэлкон, – никаких биологических детей мы никогда не любили бы больше, чем вас. Вы посмотрите на себя. Обе образованные, любознательные, состоявшиеся, хотя это совершенно не мешает вам оставаться самими собой.
На глазах Фэлкона поблескивают вот-вот готовые брызнуть слезы.
– Да, мы далеко не все делали правильно, – продолжает он, – но благодаря вам у нас всегда было много поводов гордиться.
В душе бушует ярость, заполняя всю меня без остатка. Во рту появляется бесцветный, сладковатый привкус.
– Не сомневаюсь, что этот комплимент ты адресуешь самому себе, – говорю я.
– Роб…
– Нет. По твоим собственным словам, ты всегда хотел, чтобы я сама решала, кем быть. Вот для меня и пришло время это решить.
С этими словами я встаю из-за стола.
Да, в этом действительно есть некоторый смысл. По телу пробегает какое-то странное облегчение. В конечном счете я оказалась человеком не пустыни, а прерий. Вскоре я уеду отсюда, больше никогда не вернусь и стану той, кем изначально должна была стать.
Вернувшись в свою комнату, я сжимаю руки в кулаки и пытаюсь дышать. В моем естестве клокочет слишком много чувств, которые надо выпустить наружу.
Я достаю из-под подушки куклу Джек, потом медленно отрываю ей руки и ноги. В воздух вздымается султан опилок.
– Ты всегда была в центре внимания.
Я даже не могу сказать, что именно меня больше всего бесит – что Джек так долго таила от меня правду или что рассказала все в тот самый момент, который, по идее, должен был принадлежать мне.
Я поднимаю глаза и вижу в дверном проеме Джек.
– Я сделала это ради твоего же добра, – говорит она, – тебе лучше отсюда уехать.
– Ты отняла у меня маму, – говорю я жалким остаткам куклы, чувствуя, как красивая, добрая Лили с больным сердцем растворяется в черноте абсолютного небытия.
Потом отрываю голову. Слышится сухой, неприятный треск.
– Я только хотела, чтобы у тебя было что-то хорошее, – продолжает Джек, – приятное воспоминание.
В ее голосе пробиваются нотки сожаления, и на какой-то момент я ей верю.
– Фэлкон рассказал мне обо всем в тот день, когда я пыталась бежать. Я попросила их ничего тебе не говорить. Санденс, пойми, мне правда хотелось тебе помочь.
– Но потом ты, я так понимаю, передумала, потому что нарочно сделала мне больно.
– Не знаю… – задумчиво тянет Джек. – Может быть. По правде говоря, я больше не могу наверняка сказать, почему поступаю так, а не иначе.
– Кем они были? В смысле наши родители?
– Информация по удочерению полностью закрыта. Кроме штата Небраска, нам больше не известно ничего.
– А почему я ничего не помню? – спрашиваю я.
– Может, просто не хочешь помнить?
– В этом нет никакого смысла, – говорю я, – разве правительство не следит за тем, как живут усыновленные дети? Социальные службы или что еще?
– Наверное, проверяют. Вспомни, сколько сюда заявлялось народу с планшетиками в руках, чтобы задать кучу странных вопросов.
Я, как собака, качаю головой, пытаясь прояснить мысли.
– Ты все испортила. Считаешь себя лучше Фэлкона и Мии, хотя на деле это совсем не так. Ты хуже их, потому как хорошо знаешь, что для нас означает такая ложь. Что она означает для меня.
У меня срывается голос, и я вдруг понимаю, что плачу. Чувствую себя ребенком и презираю себя за это. Но слез все равно сдержать не могу. Джек безучастно наблюдает за происходящим, не двигаясь с места.
– Ты даже не подождала, когда я выкопаю эти идиотские написанные тобой страницы. Тебе, видимо, так и не терпелось. А я все тянула.
– И хорошо, что ты их не выкопала. Зря я тогда это сделала.
Она поворачивается и смотрит на меня. С такого близкого расстояния я вижу, какие темные у нее глаза, как расширены зрачки, как блуждает взгляд. Эти огромные зрачки, оставляющие место лишь для совсем тоненького ободка радужной оболочки, мне что-то напоминают, но что конкретно, я сказать не могу.
– Твои глаза… – говорю я. – Ты в порядке?
Она противно хохочет.
– Роб, я же вижу тебя насквозь. Не пытайся использовать меня в качестве предлога только потому, что тебе страшно уезжать.
– Раньше ты говорила, что всегда будешь меня защищать. – Даже я сама слышу в своем голосе горечь. – Ну и брехло.
Я точно знаю, что Мия с Фэлконом хотели как лучше. И постараюсь об этом не забыть.
Роб, когда-то давно
С Ирвином я встречаюсь в Сьело в первый год моей учебы.
Колледж отнюдь не дает той свободы, на которую я так надеялась. Я специализируюсь на английской литературе, потому что она больше всех других дисциплин отстоит от науки. Преподаватели уставшие и вялые; от занятий все то и дело сачкуют. В общежитии, как правило, от травки по колени стелется марихуанный туман. Соседка по комнате девочка славная, но в первый же вечер я поправила ее, когда она неправильно произнесла слово «пневматический», и с тех пор мы с ней не разговариваем. Здесь все совсем не так, как дома.
У всех остальных, похоже, есть свой тайный прием, чтобы быстро налаживать контакты с окружающими. Они без конца говорят о колледже, о бойфрендах, о своих семьях. По первым двум пунктам мне еще не довелось приобрести необходимого жизненного опыта, что же касается третьего, то очень скоро выясняется, что наша семья не имеет ровным счетом ничего общего с остальными. Ни на какой Бингли-Холл колледж не похож. Я пытаюсь заводить друзей и подруг, но потом неизбежно наступает момент, когда мне приходится говорить о Сандайле, детстве или собаках, у них сразу тускнеет взгляд, и на этом дело можно считать законченным.
С Джек я говорю в первую неделю.
– Как там Келвин?
– Нормально.
– Здесь все такое странное, – после долгой паузы продолжаю я, теребя телефонный шнур