Меня это окончательно выводит из себя, даже не соображая, что творю, хватаю ее за растрепанные волосищи и под коллективный ор, тащу на выход.
– Мне больно, отпусти! Ты с ума сошел?! – кричит она, забыв об осторожности.
– Заткнись, бл*дь!
– Пап, ты что творишь?! – пытается Олька встать со шконки, но ее тут же ведет назад. – Па-ап!
Но я даже не вслушиваюсь, тащу эту падлу к лампе. Намотав ее волосы на кулак, заставляю запрокинуть голову. Настька, зажмурившись, всхлипывает.
– Отпусти, – шепчет дрожащими губенками.
– Глаза открыла! – сдавив ее щеки с такой силой, чтоб причинить боль, ору на все отделение. – Быстро! Иначе я тебя, бл*дь, щас на этом же месте прибью, гадина!
Задрожав всем телом, она открывает свои зеленющие глаза. По щекам тут же текут слезы, но в эту минуту мне на них абсолютно наплевать, главное, что зрачок правильно реагирует на свет. Главное, что чистая.
Однако, все равно не могу унять злость и, не рассчитав силу, отталкиваю Настьку от себя, отчего она, потеряв равновесие, заваливается на близстоящий стол, снося все, что на нем стоит.
– Серег, ну ты чего?! – пытается меня вразумить Женька, помогая ей встать. Но я отмахиваюсь, и не обращая внимания на то, что она ревет, цежу.
– Пошла к машине!
Следующей таким же макаром, чтоб не расслаблялась, подвожу к лампе дочь. Олька тоже чистая, но я все равно отвешиваю ей профилактического леща, чтоб знала. Она багровеет и, моментально протрезвев, пулей вылетает из отделения.
Других двух подружек отправляю к машине без проверок, до них мне дела нет. А вот ту, у которой обнаружили пакетик с порошком, оставляю в обезьяннике. Пусть менты разбираются.
Дальше заполняю несколько бумаг, что забрал свою охреневшую дочь и выясняю, что вообще произошло.
Оказывается, эти прошмандовки решили, что раз восьмое марта – значит им все можно и весь вечер разводили каких-то мужиков на элитное бухло, а когда пришло время «рассчитываться», бортанули их, думая, что лохи какие-то. Ну, а те, естественно, начали быковать. Олька сразу же зарядила особо борзому бутылкой по башке, а дальше ими занялась охрана. В итоге все передрались и уехали в кутузке.
Сказать, что я охрениваю – не сказать ничего. Набрал дебилов. Все -таки с охраны реально, кроме бицепсов взять нечего, одни придурки. Ну, пусть теперь сидят пятнадцать суток.
С такими мыслями подхожу к «Крузаку» и смотрю на жмущуюся от холода толпу перепуганных девок.
– Че, дуры безмозглые, протрезвели? – заключаю, оглядев их более -менее вменяемые лица. – Садитесь.
Они гуськом торопливо усаживаются на заднее сидение и трясутся, как дворняжки. Я же, наблюдая весь этот цирк, снова вскипаю.
– Вы че, ох*ели совсем? Вам денег что ли не дают, идиотки? – взрываюсь, заводя машину.
– Пап, ну, не ори, ради бога! Голова и так трещит, – поморщившись, обхватывает Олька свою растрепанную головёнку, чем бесит ещё больше.
– У тебя щас жопа будет по швам трещать, – обещаю я, начиная понимать собственного отца. Относится спокойно к таким выходкам нереально. Это какой-то лютый п*здец! Ладно бы сын, а то дочь! Я в ахере просто!
– Я чё виновата, что эти мужики привязались?! – огрызается она.
– А не хер жопами крутить! Вырядились, как шалавы! – рычу, взглянув на оголенные чуть ли не по самые трусы Настькины ноги в этих шлюшных колготках в сетку. Не восьмое марта, а парад бл*дей. Она, поняв, видимо, что мои слова в большей степени относятся к ней, бледнеет и осторожно стреляет взглядом в мою сторону. Я его перехватываю, всем своим видом показывая, что она окончательно перешла все границы. Настя, застыв, косится на Ольку, а после, тяжело сглотнув и прикусив свои соблазнительные губищи, пытается незаметно натянуть юбчонку. Но куда там?!
– Пап, немножко -то фильтруй, – возмущается тем временем Олька, не замечая наш немой диалог.
– Ты сиди вообще и помалкивай, а то смотрю борзая до хера стала!
– Капец, – выдыхает она, покачав головой с таким видом, словно это не её из обезьянника в четыре утра вытащили.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Оля, ты мне здесь глаза не закатывай. Скажи спасибо, что я тебя на том же месте не ухайдокал. Вообще уже берегов не видишь!
– Ну, прости, пожалуйста, что послала этих мужиков! Наверное, надо было позволить им…
– Оль! Помолчи, – обрывает её тут же Настька, зная, что ещё чуть -чуть и я просто озверею, и тогда мало никому не покажется.
– Надо было давалок из себя не корчить! – припечатал я. – Больше даже нос из дома не высунешь. Допрыгалась! Поняла меня?
Оля закатывает глаза.
– Я спрашиваю, поняла? -повышаю голос.
– Господи, поняла! – огрызается она. – Обязательно перед девками вот это всё разводить?
– Обязательно! Твоим девкам полезно послушать, – отрезаю грубо и, взглянув в зеркало заднего вида, едва сдерживаю смешок. Девки, переглянувшись, виновато потупили глазки и даже покраснели.
Я прямо умилился. Ну, просто ангелочки, если бы не размалеванные, как у шалашовок, лица и термоядерный запашина, словно я не баб везу, а ликёроводочный завод.
Одна Настька никак не отреагировала на моё заявление. Отвернувшись к окну и прижав к губам руку, задумчиво покусывала казанок.
Нервничало моё солнышко.
И правильно делало. Надоело мне с ней нянькаться, и психи ее надоели.
Настенька это понимает, поэтому, когда подъезжаем к дому одной из Олькиных подружек, намеревается сбежать под шумок, но не тут -то было.
– Настя, куда собралась? – торможу её, стоит ей только навострить лыжи.
– Ну-у, я …, – вытаращив свои глазищи, растерянно замирает она, видимо, надеясь, что при всех не стану настаивать. Но не на того напала.
– Садись, я тебя отвезу, у меня с твоим отчимом все равно скоро встреча, – вру, заметив недоуменный взгляд Ольки.
– Да не стоит, Сергей… Эльдарович, я сейчас от Ани такси вызову и…
– Сядь! – безапелляционно прерываю её лепет. Она бледнеет, словно я ей хорошую затрещину отвесил, но возразить не хватает смелости. Махнув подружкам на прощание, усаживается обратно. Оля неловко ей улыбается, извиняясь за моё поведение, на что Настя тоже выдавливает жалкое подобие улыбки и тут же отворачивается к окну, не выдержав Олькин взгляд, наверняка, как и всегда, почувствовав себя конченной тварью.
Глава 9
«Что бы про тебя ни думали другие, это все равно, все равно, все равно!»
К. Макколоу «Поющие в терновнике»
Господи, пусть это все поскорее закончиться! – крутится в голове на репите.
Смотрю на Долгова, распекающего Ольку на чем свет, и меня начинает тошнить с еще большей силой.
Не знаю, то ли перенервничала, то ли из-за бомжей тех в обезьяннике, то ли от одной мысли о предстоящих разборках.
Голова кружится, а в горле стоит мерзкий ком из слез, горечи и дурноты. Меня все еще трясет после Долговского припадка, и выяснять с ним отношения я просто-напросто не в состоянии. Да и не хочу, если честно.
Слишком больно. Даже видеть его невыносимо. А уж после того, как он протащил меня по всему КПЗ за волосы и шарахнул об угол стола, и подавно.
До сих пор шок. Что это вообще было? Хоть бы в ситуации разобрался для начала, а потом срывал на мне зло. Я даже не пила практически. После бокала шампанского сразу начало тошнить. А к мужикам этим и вовсе никакого отношения не имею. Но ему разве это интересно?
От обиды глаза обжигают слезы, но я изо всех сил стараюсь их сдержать, чувствуя разъяренный взгляд Долгова, который он то и дело бросает на меня через зеркало заднего вида.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Эта ярость… она другая, не похожая ни на одну из тех, что он обрушивал на меня. Она настолько сильная, что по коже пробегает озноб. Кажется, сам воздух заряжен чем-то звериным, не поддающимся контролю.
Наверное, должно быть страшно, но у меня внутри какое-то оцепенение. Я просто не хочу его ни видеть, ни слышать, ни что-либо объяснять ему. У меня на это просто нет сил.