Читать интересную книгу Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

За завтраком в голове неотвязно вертелось одно: "Даст отец свой топор или не даст?" В хозяйстве у нас два топора, один — просто-напросто неуклюжий колун, годный лишь для "черной" работы. Зато другой — настоящий плотничий топор с гладким кленовым топорищем. Отец держит его в чулане и никому не позволяет трогать: мол, мало ли что, зазубрите об гвоздь или еще как попортите". С какой же стати сегодня он должен раздобриться? Нет, не даст. С колуном на строительство не пойдешь — люди засмеют… Черт, и как это угораздило меня попасться на глаза рыжему бригадиру!

Поверх чайного блюдечка незаметно поглядываю на отца. Он сидит напротив, на "хозяйском" стуле, и молча, не поднимая глаз, хлебает подогретый суп. Мать бесшумно хлопочет около печи.

— Отец, мне сегодня с топором на работу…

Будто не расслышав, он продолжает есть. Затем неторопливо вытер губы тыльной стороной ладони, искоса глянул на меня.

— Куда тебе с топором?

— Вчера на правлении решили ферму ремонтировать. И меня туда назначил бригадир. — Для вескости добавил — дядя Олексан будет за старшего…

Отец промолчал. Я приуныл: ну, конечно, не даст. Даже мужикам никому не доверяет свой инструмент, а обо мне и думать нечего. Знает, что в жизни я не вытесал даже мало-мальского клина, какой уж из меня плотник! Вот подгадил мне этот рыжий! Ладно, черт с ним, пойду и напрямик доложу, что на ферме работать не буду, пусть назначит на любую другую работу.

Одевшись, я собрался уходить. Отец, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Возьми мой, в чулане лежит, в ящике. Гляди, Олешка, ногу не изувечь — отточен недавно!

После дурацкой истории с Мишкой Симоновым отец впервые назвал меня по имени. Больше недели он недовольно молчал, почти не разговаривал. Видимо, в душе простил меня, а сказать об этом открыто — пока еще не мог.

Захватив отцовский топор, я бегом направился к ферме. Там на бревнах уже курили дядя Олексан и Боталов — на удивление длинный и нескладный мужик, по прозвищу Часовой. Своей худобой и ростом Боталов очень смахивает на Дон-Кихота, только борода у него круглая и черная.

На свое прозвище он ничуть не обижается, по-моему, даже доволен. Мальчишки, завидев на улице его несуразную фигуру, поднимают истошный крик: "Ребята, Часовой, Часово-о-й!", а он и внимания не обращает, идет себе, посмеиваясь в бородку. Никто не знает, когда и откуда пошло это его прозвище, а настоящее его имя, отчество Иван Евсеевич.

И жизнь у него сложилась под стать самому — нескладная и шутовская. Часовой любит при случае рассказывать людям о себе. Мобилизовали его чуть ли не на второй день войны; эшелон, в котором он ехал со своей частью, еще по пути на фронт попал под бомбежку, одна из бомб разорвалась близко, Часового отбросило взрывной волной, оглушило, порядком контузило. По его словам, дело обстояло так: "Показалось мне, будто небо пополам пошло, и святым божьим огнем на меня полыхнуло. Поверху гром стоит, а снизу того пуще, прости господи! Должно быть, за версту от эшелона выкинуло меня, а то и больше. Лежу таким манером, отца с матерью поминаю, господа на помощь призываю, а тем временем самого себя руками щупаю. Ну, думаю, слава тебе, господи, все при мне, и руки целы, и ноги вроде то же самое. А подняться никак невозможно, в голове гудит, словно бы с похмелья после святой пасхи… Контузило, значит, порядком, с той поры всякие головные боли меня мучают, не жизнь — одна маята. Во-от, повоевал на своем веку, не приведи господь видеть этакое столпотворение другой раз. Истинный бог, страстей каких испытал на войне…"

Так и не доехав до фронта, Боталов "по чистой" вернулся домой, ходил на костылях. А вскоре, рассказывают, он отпустил бороду, стал вести разговоры о боге, ударился в религию. В те годы в Чураеве оставались одни старики да женщины, нашлись среди них такие, что верили Часовому, стали они вечерами собираться в его избенке. Спустя немного времени Часовой женился на вдове-солдатке, пошли у них дети. Люди стали открыто смеяться над ним:

— А как же насчет конца света, Часовой? О конце света говоришь, а детей плодишь! Вот уж правда: кто много врет, тот много и божится!

После войны Часовой костыли свои забросил, но бороду не сбрил. Жена его, не разродившись не то пятым, не то шестым ребенком, умерла в больнице, отчего Часовой стал пуще прежнего "веровать" в бога. Работал он в колхозе ни шатко ни валко, был своего рода "универсалом": сегодня подвозит к тракторам воду, на другой день с женщинами окучивает капусту, а на третий, глядишь, длинная фигура Часового уныло маячит на вышке пожарного сарая…

Вот такой человек и оказался третьим членом нашей небольшой плотницкой артели. Пока я смутно представлял, что может сделать наша артель: хромой Олексан Буранов, "святой" человек Часовой и я…

Воткнув топор в обрубок дерева, я присел чуть в сторонке. Дядя Олексан сплюнул под ноги.

— Тоже небось скажешь, что сюда снарядили?

— Сюда, — покорно мотнул я головой в ответ.

Невозмутимого дядю Олексана взорвало:

— Спустить бы с того Васьки штаны да лупануть хорошенько крапивой! Что он, в самом деле, смеется, что ли? Не мог подобрать стоящих людей!.. Эх, горе девичье, а не бригадир. Вот, Олешка, скажи мне: управлялся ты когда-либо плотницким инструментом, хотя бы тем же топором?

— Не приходилось, дядя Олексан… Да я и не хотел сюда, бригадир вот…

— Ладно, уж и то хорошо, что по-честному признался. А то вот Иван из себя мастера корчит: и не плотник, да стучать охотник!

Часовой хмыкнул, но промолчал.

Старательно затоптав окурок, дядя Олексан поднялся. Оказывается, он до нас уже успел подвезти от пилорамы свежераспиленного теса. Вдвоем с Часовым они принялись распиливать заготовки для кормушек, а меня послали в коровник — разбирать старые, пришедшие в негодность кормушки. До обеда я провозился там: железным ломом выворачивал затоптанные в грязь полусгнившие доски, выдергивал тисками здоровенные ржавые гвозди… Работа не из приятных: густой застоялый навозный дух шибает в нос, першит в горле, до слез щиплет глаза. Стиснув зубы, нажимаю на рычаг "выдерги" — железные челюсти длинных тисков бульдожьей хваткой вцепляются в шляпу гвоздя. Еще, еще сильней… трах! — полусгнивший гвоздь отлетает в сторону. Откуда-то из глубины памяти всплывает "закон рычага", в голове заученно вертится: "Выигрывая в силе, проигрываешь в расстоянии, и наоборот…" Хотел бы знать, в чем выигрываю я, воюя со старыми гвоздями, задыхаясь от вони и пыли?

Слышно, как за стенкой дядя Олексан с Часовым тюкают топорами, звенят пилой. Им-то хорошо, по крайней мере можно вдохнуть полной грудью чистого воздуха. Правда, по сравнению с ними у меня есть одно преимущество: в коровнике нет пронизывающего до костей ветра…

Часа через два они зашли в коровник, чтобы покурить в тепле. Придерживая цигарку в горсти, дядя Олек-сан строгим взглядом окинул мою работу, покачал головой:

— Хм, насквозь прогнило… Придется все заново делать. Понятно: сырость, навоз. Работы нам здесь хватит, парень!

Дядя Олексан обращается ко мне, и от этого на душе становится как-то приятнее: признает за равного. Он сказал "нам", значит, не думает гнать из своей артели. И тон у него теперь добродушный, не то что утром.

Часовой в ответ ему хихикнул и отозвался тонким голоском:

— Ох-хо-хо, работки хватит, это верно! Нанюхаемся, видит бог.

Буранов рассудительно сказал ему:

— А кто же станет за нас делать? Раз взялись, значит, нам и кончать. До заморозков надо справиться, иначе куда пастухи скотину загонят? Ничего, лиха беда начало!

Часовой подергал бороду, вздохнул.

— Это верно, кончать придется. Бог даст, и закончим. Было б здоровьишко…

Дядя Олексан промолчал, ему, видимо, не по душе слова Боталова, он хмурится. Дядя Олексан нравится мне своей силой в решимостью. Он всегда спокоен, держится с достоинством, и весь его вид словно говорит: "Я-то знаю, чего хочу. А вот сам-то ты как?" Не раз я уже ловил себя на мысли, что мне тоже хочется быть похожим на него — сильным, уверенным, умным. Вот Часовой на голову выше его, а рядом с дядей Олексаном кажется ниже ростом. Бубнит под нос о чем-то возле Буранова, точно слепень в жаркую погоду вокруг коня…

Три дня провозился я в коровнике, ломая старые, полуразвалившиеся перегородки, непрестанно чихая от едкой пыли (перегородки были покрашены известью, смешанной с хлоркой), выдирал из стен гвозди, выворачивал изгрызанные крысами половицы. Запах навоза и хлорки въелся в одежду, и когда вечером, разбитый усталостью, я возвращался домой, мать виновато говорила: "Олеша, сынок, ты бы скинул с себя верхнее в сенцах. Дух какой-то тяжелый…" По утрам я выхожу из ворот с отцовским топором, иду по улице, точно заправский плотник, хоть и не сделал пока ни одного затеса…

На четвертый день я справился с заданием. Дядя Олексан посмотрел на мои ноги и усмехнулся: