Читать интересную книгу Белое сердце - Xавьер Мариас

Соглашение наше заключалось в следующем: пришло время узнать, наконец, тайну, намеки на которую делались нам уже девять месяцев, со дня нашей свадьбы. Началось все с того, что в день нашей свадьбы, через несколько часов после церемонии в казино на Алькала, 15, мой отец отвел меня в сторону и задал мне вопрос, который я сам задавал себе всю долгую, почти бессонную ночь накануне и о котором начал забывать только во время церемонии. Впрочем, потом, во время свадебного путешествия, в Майами и Новом Орлеане, в Мехико и особенно в Гаване, мрачные предчувствия охватили меня с новой силой. Может быть, если бы Луиса не почувствовала себя плохо, эти предчувствия развеялись бы, исчезли бы постепенно, как постепенно исчезает у меня ощущение необжитости нашего нового дома, к которому я с каждым днем все больше привыкаю и забываю свой старый дом, где не так давно (еще и года с тех пор не прошло) я жил один. Соглашение было заключено той ночью, о которой не стоило бы говорить, но кое-что я скажу. Проводив профессора Вильялобоса до его гостиницы (ему не пришла мысль после ресторана отправиться куда-нибудь танцевать, тесно прижавшись, – может быть, он не был для этого достаточно богат, может быть, не слишком любил танцы, а может быть, он теперь уже ни на минуту не мог забыть о своем несчастье), мы вернулись в мою квартирку, и Луиса сказала мне в темноте (наши головы лежали на общей подушке – это была односпальная кровать, но на ней вполне могли поместиться двое, если они не имели ничего против того, чтобы лежать, прижавшись друг к другу): «Ты все еще не хочешь узнать? Не хочешь, чтобы я спросила твоего отца?» Наверное, в моем ответе тоже прозвучало подозрение: «А разве ты его еще не спросила? Вы так часто видитесь», – но Луиса не рассердилась: подозрения – вещь обычная. «Нет, конечно же нет, – ответила она, и в голосе ее не было обиды. – И не буду, если ты не хочешь. Он мой свекор, и, кроме того, он мне очень симпатичен, но он твой отец. Решать тебе». Она замолчала. Я не спешил с ответом. Она ждала. Мы не видели друг друга. Наши тела соприкасались. Она не сомневалась, что задать этот вопрос Рансу должна именно она, не потому, что была уверена, что ей он расскажет все, а потому, что мне он не расскажет ничего. «Мне он все расскажет, – самонадеянно сказала она однажды (тогда горел свет, и мы лежали в нашей собственной постели), – как знать, может быть, все эти годы он только и ждет, что в твоей жизни появится кто-нибудь, похожий на меня, и станет посредником между вами: отцы и сыновья редко бывают откровенны друг с другом». Потом она высокомерно (хотя и справедливо) заметила: «Может быть, он никогда не рассказывал тебе свою историю только потому, что ты не так спрашивал. А вот мне он все расскажет». И добавила с наивной верой: «Все можно рассказать. Нужно только начать, слово за слово».

Все можно рассказать, все рассказывается, даже то, чего не хочешь знать и о чем не спрашиваешь, но все равно это рассказывается, и ты слушаешь. Не видя ее, я сказал: «Да, наверное, будет лучше, если ты спросишь». Я понял, что она уловила нотки нерешительности в моем голосе, потому что она спросила: «Ты хочешь, чтобы я спросила при тебе или чтобы рассказала тебе все потом?» – «Не знаю, – ответил я. – Возможно, он при мне не захочет говорить». Луиса коснулась моего плеча. Рука ее нашла мое плечо сразу, словно Луиса видела в темноте (она знает мои плечи, знает мое тело), и ответила: «Если он хочет рассказать, то вряд ли это его остановит. Но решать тебе, Хуан». Она назвала меня по имени, хотя не сердилась, не собиралась меня оскорбить или уйти от меня. Возможно, она немного забегала вперед, предвидела, что история, которую она услышит от Ранса в ответ на свой вопрос, будет страшной.

Я не ответил ничего определенного, не сказал: «Хорошо», «Давай», «Ты меня уговорила» или «Ну ладно». Я сказал: «Не знаю. Зачем спешить? Мне надо подумать». – «Хорошо, скажешь потом», – ответила она и убрала руку с моего плеча, собираясь спать. У нас в буквальном смысле была одна подушка, и в ту ночь мы больше ничего не сказали друг Другу.

На нашей собственной супружеской постели две подушки, как и положено, и эта постель была аккуратно застлана, когда я вернулся из Женевы, за день до того, когда Луиса меня ждала. Я приехал из аэропорта после обеда, как всегда очень усталый; открыл дверь и тут же, даже не выяснив, есть ли кто дома, положил ключи в карман пиджака, как Берта клала их в сумку, чтобы потом не забыть. Я позвал Луису, но она не отозвалась. Тогда, оставив чемодан и сумку в прихожей, я прошел в спальню, где увидел застланную постель, потом в ванную – дверь была открыта и все было в порядке, только шланг душа Луиса забыла повесить обратно на крючок. В ванной висели только темно-синий халат Луисы и того же цвета ее полотенца. Мои полотенца и халат, светло-голубые, как у «Билла» (на самом деле они оказались не его, а из отеля «Плаза»), еще не были вынуты из шкафа, куда их убрали после моего отъезда. Я вдруг понял, что точно не знаю, в каком именно шкафу их надо искать, – я еще плохо знал свой собственный дом, который так менялся каждый раз за время моего отсутствия, хотя теперь, надеюсь, я долго никуда не уеду. Я прошел на кухню. Там было чисто, холодильник наполовину заполнен. Луиса чистюля, у нее всегда все в порядке. Не было только молока – наверное, она еще не успела купить. В гостиной появился новый предмет – красивое серое кресло, оно заняло место оттоманки и кресла-качалки, в котором покачивалась когда-то моя бабушка, а потом принимал оригинальные позы Ране, когда у нас бывали гости. Я немного посидел в новом кресле. Оно было удобным. В комнате, где работает Луиса, когда она над чем-нибудь работает, ничто не указывало на то, что она работала здесь в последнее время. (Возможно, когда-нибудь здесь будет детская). В комнате, где работаю я, ничего не изменилось. На П-образном столе меня дожидалась гора писем, слишком большая, чтобы приняться за нее тут же. Я уже собирался вернуться в прихожую, когда вдруг все-таки заметил кое-что новое: на стене появился рисунок, который хорошо мне знаком и называется (если у него есть название) «Голова женщины с закрытыми глазами», – надо полагать, мой отец сделал нам очередной подарок, или, может быть, он подарил рисунок Луисе, а она повесила его в моей комнате. Потом я вернулся в прихожую и принялся распаковывать чемодан и раскладывать вещи по своим местам: я всегда делаю это сразу по возвращении домой из любой поездки или по приезде на новое место, пока я не сделаю этого, мне кажется, что моя поездка еще не закончена. Грязную одежду я бросил в стиральную машину, где уже лежали какие-то вещи Луисы – наверное, это были вещи Луисы, я не разглядывал, я только открыл дверцу и положил свои. Включать машину я не стал: спешить некуда, к тому же, возможно, Луиса сама захочет выбрать программу. Через несколько минут чемоданы были разобраны и за няли свое место в надлежащем шкафу – этот шкаф я знал хорошо: в коридоре, прямо над платяным шкафом. Я уже не раз после свадьбы вынимал оттуда чемоданы, собираясь в очередную поездку. Усталость давала себя знать. Я взглянул на часы. Луиса могла вернуться и через несколько минут, и через несколько часов. После обеда в Мадриде никто не сидит дома, люди уходят под любым предлогом: идут купить что-нибудь в ближайшую лавочку, или в аптеку, или в переполненные огромные магазины, делают ненужные дела, выходят поглазеть на витрины, купить сигареты, забрать детей из школы, выпить или съесть чего-нибудь, не испытывая ни голода, ни жажды, в одном из тысяч баров и кафе, – весь город или на работе, или на улице, никого не найдешь дома, в отличие от Нью-Йорка, где почти все возвращаются в пять тридцать, в шесть или (если нужно проверить содержимое абонентского ящика на Кенмор или Челси Стэйшн) в половине седьмого. Я выглянул на улицу. На углу никого не было, хотя мимо шли сотни машин и множество людей сновали туда-сюда, мешая друг другу.

Я зашел в туалет, потом почистил зубы. Вернулся в спальню, снял пиджак, повесил его в шкаф, посмотрел на платья Луисы, висевшие с ее стороны, заметил два новых, или три, или пять, прикоснулся к ним своими женскими губами, прижался щекой к душистым бездушным тканям, и щетина (я подумал, что вечером, если мы куда-нибудь соберемся, мне придется побриться) не давала ткани свободно скользить по щеке.

Сгущались сумерки (была пятница, был март). Я лег на кровать. Я не собирался спать, просто хотел отдохнуть, поэтому я не стал разбирать постель (возможно, простыни были не совсем свежими: Луиса собиралась поменять их перед моим приездом) и не снял ботинок. Я лег по диагонали, и ноги мои свисали с кровати, чтобы не испачкать покрывало.

Когда я проснулся, в комнате было уже темно, только с улицы проникал слабый свет (это был свет рекламы и фонарей, а не свет вечернего неба). Я взглянул на часы, но не смог рассмотреть циферблат. Я уже собрался включить ночник, когда услышал голоса. Голоса доносились, как мне показалось, из гостиной, и сначала, спросонок, я не мог ничего понять. Дверь спальни была закрыта, наверное, это я закрыл ее, я всегда закрываю дверь на ночь, хотя за восемь недель мог бы и отвыкнуть. Я узнал голос Луисы (именно она говорила в эту минуту), хотя слов разобрать не мог. Луиса говорила медленно, тон был доверительным, она словно уговаривала кого-то. Она вернулась. Я нашел зажигалку в кармане брюк и при ее свете рассмотрел, что было двадцать минут девятого – прошло уже почти три часа после моего возвращения. «Наверное, Луиса увидела, что я сплю, и не захотела будить меня», – подумал я. Однако вполне возможно, что она не знает о моем возвращении. У нее нет привычки, придя домой, сразу заходить в спальню, разве только ей нужно сразу переодеться. Если она пришла не одна, то, скорее всего, прошла сразу в гостиную, может быть, только за шла на минутку в ванную или на кухню, чтобы взять бокалы или маслины (когда я открывал холодильник, я видел там маслины). Так получилось (без всякого умысла с моей стороны, – я не собирался прятаться и заснул я случайно), что в доме не было заметно никаких признаков того, что я вернулся: я все разложил по своим местам, как делаю это всегда, убрал даже чемодан и сумку. Прямо под ними, в шкаф для верхней одежды, в котором, как только откроешь дверцу, автоматически зажигается свет, повесил свое пальто; в ванной нет моего халата и моих полотенец (руки я вытер полотенцем Луисы), подарки были здесь, в спальне. Только одна вещь – мой несессер – могла указать на мое присутствие в доме. Я вынул его из сумки и положил на табурет в ванной. Из несессера я вынул только зубную щетку, даже пасту не вынимал – воспользовался той, что была на полке, – там оставалось полтюбика. Вполне возможно, что ни она, ни ее спутник не догадывались, что я рядом и поневоле (поневоле только до этой минуты) шпионю за ними. Сейчас я слышал другой голос. Он звучал совсем тихо, еще тише, чем голос Луисы, так тихо, что я не различал даже интонаций, и это раздражало меня, как тогда, в Гаване, в номере гостиницы, которая раньше, наверное, называлась «Севилья-Билтмор». Я вдруг заторопился. Я понимал, что все равно узнаю, кто там в гостиной вместе с Луисой, даже если бы он уже уходил: чтобы увидеть его, мне стоило только открыть дверь и выйти. Я торопился по другой причине. Я понимал: того, чего я не услышу сейчас, я уже не услышу никогда, повторения не будет, это не магнитофонная лента и не видеофильм, где возможна обратная перемотка. Каждое слово, не расслышанное или не понятое мною сейчас, будет утрачено навсегда. Такое бывает, когда происходит какое-то событие, а мы не фиксируем его, хуже того, иногда мы его даже не видим, не слышим и не замечаем, а ведь потом его уже не вернуть. Я осторожно и бесшумно приоткрыл дверь спальни (через щель проник свет) и снова лег на кровать. И вдруг я понял, кому принадлежал этот второй голос (когда я приоткрыл дверь, он стал чуть лучше слышен): с облегчением и страхом я узнал голос Ранса.